Осточерчение. Вера Полозкова

      вряд ли смерть говорит «не звони сюда больше» или там

      из кабины пилота приветствует перед вылетом;

      ждёт в пустой операционной хирургом, вылитым

      джесси спенсером; стоит ли затевать возню.

      просит у тебя закурить на улице и подносит лицо к огню.

      подаёт томограмму и результат анализов, как меню.

      произносит безрадостно «подожди, я перезвоню».

      и ты ждёшь, когда перезвонит, до вечера.

      до полуночи. до утра.

      и под утро вдруг понимаешь, что да, пора.

      моя смерть обитает во мне, поёт из меня, как дженис, а

      сама шлифует свои ухмылочки и движеньица;

      у неё есть подружка, я жду, что они поженятся,

      доиграются, нарожают себе смертят, —

      каждый как пасхальный куличик свят, с головы до пят.

      и я буду жить столько, сколько они того захотят.

      моя смерть из тех, что кладёт твою руку между ладоней

      и шепчет «только не умирай».

      и вот тут ты просто обязан сдохнуть – как трагикомик

      и самурай.

      каждый из нас – это частный случай музыки и помех

      так что слушай, садись и слушай божий ритмичный смех

      ты лишь герц его, сот, ячейка, то, на что звук разбит

      он – таинственный голос чей-то, мерный упрямый бит

      он внутри у тебя стучится, тут, под воротничком

      тут, под горлом, из-под ключицы, если лежать ничком

      стоит капельку подучиться – станешь проводником

      будешь кабель его, антенна, сеть, радиоволна

      чтоб земля была нощно, денно смехом его полна

      как тебя пронижет и прополощет,

      чтоб забыл себя ощущать,

      чтоб стал гладким, словно каштан, наощупь,

      чтобы некуда упрощать

      чтобы пуст был, словно ночная площадь,

      некого винить и порабощать

      был как старый балкон – усыпан пеплом,

      листьями и лузгой

      шёл каким-то шипеньем сиплым,

      был пустынный песок, изгой

      а проснёшься любимым сыном,

      чистый, целый, нагой, другой

      весь в холодном сиянье синем, распускающемся дугой

      сядешь в поезд, поедешь в сити, кошелёк на дне рюкзака

      обнаружишь, что ты носитель незнакомого языка

      поздороваешься – в гортани, словно ржавчина, хрипотца

      эта ямка у кромки рта мне скажет больше всех черт лица

      здравствуй, брат мой по общей тайне, да,

      я вижу в тебе отца

      здравствуй, брат мой, кто независим от гордыни —

      тот белый маг

      мы не буквы господних писем, мы держатели для бумаг

      мы не оптика, а оправа, мы сургуч под его печать

      старость – думать, что выбил право

      наставлять или поучать

      мы динамики, а не звуки, пусть тебя не пугает смерть

      если выучиться разлуке, то нетрудно её суметь

      будь умерен в питье и пище,

      не стремись осчастливить всех

      мы трансляторы: чем мы чище,

      тем слышнее господень смех

      мы оттенок его, подробность, блик на красном и золотом

      будем чистыми – он по гроб нас не оставит. да и потом

      нет забавней его народца, что зовёт его по часам

      избирает в своём болотце, ждёт инструкции к чудесам

      ходит в мекку, святит колодцы, ставит певчих по голосам

      слушай, слушай, как он смеётся.

      над собою смеётся сам