индустриальные запахи шпал, рельсов, разогретого мазута, но и благоухание нежной, только что народившейся на свет листвы.
Я очень устала. Не столько физически, сколько морально. В северной столице мне пришлось выпутываться из весьма неприятного дельца, в которое меня вовлекли моя безудержная склонность к приключениям сомнительного толка, а равно и скверный характер местной братвы.
На память о посещении «музея под открытым небом», как претенциозно называют Санкт-Петербург различные искусствоведы и культурологи, я привезла глубокий и плохо подживающий шрам на бедре и глубокую неприязнь к подворотням близ Невского проспекта, где меня два раза едва не препроводили на тот свет.
На перроне я увидела тетю Милу, которая, заметив меня, бодро устремилась к вагону, едва не опрокинув по пути какую-то приземистую старушку со свирепым лицом и несколькими огромными тюками, масса которых, по всей видимости, не намного уступала весовому показателю олимпийского рекорда по тяжелой атлетике в категории этак до девяноста пяти килограммов.
Обняв, тетя Мила окинула меня более пристальным – и, как показалось, критическим – взглядом и сказала с ноткой недовольства:
– А говорила, что заодно и отдохнешь там.
– Где – там?
– Как где? А где ты была? В Питере? А вид такой, словно тебя переслали по этапу из Магадана.
– То есть как это – переслали? – Мой мозг упорно не желал воспринимать прихотливые выверты тетушкиной критической мысли.
– Как переслали? Контейнером, наверно. Потому как для бандероли ты явно великовата, Женечка.
– Вы намекаете на то, что я растолстела, тетушка? – спросила я.
– Если бы! Наоборот – похудела! Чем ты там, в Питере, занималась? Вид у тебя совершенно заморенный.
– Я всегда знала, что вы мастерски делаете комплименты, тетя Мила.
– Самолетом надо было лететь, – сказала она, не обращая внимания на мою последнюю реплику. – А то в поезде… трястись полторы сутки… полтора сутка…
– Понятно, – прервала я метания тети Милы. – Почти тридцать шесть часов. Что касается самолета, вы же знаете: авиарейсы – не для меня. На самолете – только по необходимости или по принуждению.
– Глупость какая… – фыркнула тетушка. – Все люди могут летать самолетами, а ты не можешь…
– Ничего не все. Есть такой голландский футболист Деннис Бергкамп, так он вообще летать не может. Его так и называют: Нелетучий Голландец.
– Почему не может?
– Не знаю… вроде как панический страх, ухудшение самочувствия… в общем, плохо ему.
– Что, и у тебя то же самое? – встревоженно произнесла тетушка.
– Да нет… – махнула рукой я. – Просто не люблю я, когда мне уши закладывает, как будто туда машинное масло заливают…
…Причины моей бледности и помятости были самого что ни на есть объективного свойства. Нет, вовсе не оттого, что на меня обрушилась масса огорчений
