ощущается во дворах – там сплошь и рядом пристройки типа «сарай», завалы складированных вещей. Грязь в старых закоулках кажется роднее, там больше толкутся студенты, улизнувшие с пары, там курят и «решают вопросы» старожилы и рабочие.
На кафедре делили масло. Слава труду, Набиуллин не погнушался в список продуктов внести и этот дефицит.
Ассистент Кузькин обернулся на скрип двери, в которую ворвался Колбасин, махнул рукой: «Масло будете?» Колбасин не ответил, поморщился, уселся за стол и затих.
Вспотевший Кузькин резал тесаком масло, боясь споткнуться о большие лабораторные весы, изгибаясь, попеременно доставал до телефонного аппарата, наяривал его диск, грозил кому-то: «в противном случае вам не достанется…», разворачивался и писал отметки в списки, отирал пот тыльной стороной ладони и приступал к пергаментным сверткам на тумбочке.
В перерывах он перечислил Колбасину список номенклатурных продуктов. Колбасину же было некогда, он не поднимал головы. Тогда Кузькин завернул пакет с маслом, банку консервов и кусок колбасы, надписал бумажный ценник и тихонько положил сбоку. «Ммм…» – согласился тот и передернул следующую страницу.
Часа через два, перечитывая текст, он уронил взгляд на потекшее масло и, ожесточившись, пырнул пером колбасу.
Вздохнув, понес работу к начальнику.
…На следующий день, отпечатывая слепым методом на машинке (свет отключили) исчерканный заведующим текст в полуподвальном помещении лабораторного корпуса, – только там оставалась пригодная к делу механическая печатная машинка – Колбасин услышал стук и звон в коридоре. Чертыхание, стон, поминание каких-то Ильфа и Петрова, крики про «скелет дикого млекопитающего».
Еще чего!!! Привычно ориентируясь в темноте, он обогнул углы старых лабораторных установок и вытянул на некое подобие света всё ту же девушку «с архитектуры».
Колбасина та в темноте не признала, опять спрашивала, как зовут, ругала шкаф и скелет, хотя, строго говоря, их там и в помине не было. Она забрала многострадальный текст и ушла. Сказала напоследок, что зря написали столько: войдет только пять строк. Колбасину было непонятно, почему пять, а не три или больше. Но спросить он постеснялся.
В день юбилея Колбасин подошел к новому стенду в фойе, долго разглядывал его. Найдя свою кафедру, оглянулся и погладил рукой оргстекло. Прочитал, ни одного слова из своих пяти листов машинописного текста не нашел, рассердился и пошел в зал.
Зал, как и весь главный корпус, – сталинской архитектуры. Неоклассическая лепнина с серпами и молотами, знаменами и звездами, как во всех дворцах и «храмах культуры» этой эпохи. Стены изумрудно-зеленые, портьеры бордовые. Под немыслимо витиеватым потолком – огромная люстра из «папье-маше», украшенная уральскими камнями, хрустальными подвесками и шарами ламп. Обитые кожзаменителем стулья сколочены в тесные ряды. Их конструкция напоминает стоящих на
