рядом, стоял, прислонившись к капоту, и сверху вниз глядел на сидящую Ивгу.
– Я тебя не боюсь. – Она бестрепетно посмотрела прямо в его сузившиеся глаза. – Я никого не боюсь. Понял, гад?
Инквизитор молчал.
Она с трудом поднялась – не хотелось стоять перед ним на коленях.
– Ты… мерзавец. Ты… ничего… а у нас бы сын родился! С Назаром! Теперь уж все, теперь уж… ты рад? Что мы не будем… что у нас не будет… никогда… что я теперь… ни-ког-да!.. А ты радуйся. Потому что ты… Ты кого-нибудь когда-нибудь любил?!
Она ощерилась; челюсти ее сводило от ненависти. Как от неспелого, твердого крыжовника. Казалось, слезы на ее глазах вот-вот закипят. Такие они были горячие.
– Только бы хватать… Давить, мучить… Принуждать… Паук поганый. Палач грязный, вонючий. И предатель!
Она сама не знала, откуда взялось это последнее слово – оно выскочило, как по наитию. И в ту же секунду ей показалось, что лицо инквизитора дрогнуло. На мгновение; вдохновленная победой, она растянула губы в свирепой ухмылке:
– А, не нравится?!
Ей казалось, что по узкому темному лабиринту она проталкивается к чему-то… к чему-то, чем она сможет ранить его по-настоящему. Даже, может быть, убить.
– …Палач и предатель. Тебе еще воздастся! За то… за то, что ты ее отдал!..
Она понятия не имела, о чем и о ком говорит. Но цель была рядом: инквизитор побледнел. Ох как он побледнел – Ивга и не думала, что это возможно…
– Да! Ничего тебе не забудется, потому ты и садист ненормальный, потому тебе пытать – одна радость в жизни… которая осталась… Ты даже тех баб, – она захлебнулась, но продолжала: – Тех баб, в притоне своем… ты их мучил, да? Как крыс? Тебе иначе без удовольствия?!
Кажется, она нащупала в нем живое место. Теперь ей хотелось его достать; ей так сильно этого хотелось, что на языке неожиданно рождались слова, до которых она в нормальном состоянии не додумалась бы никогда в жизни:
– Тебе любить – нечем! Потому ты и женщин мучить взялся… Потому что… помнишь – тебе было приятно, когда она умирала! Ты понял, как это сладко, когда…
Он не шевельнул и бровью, только зрачки его вдруг расширились – и она получила удар. Да такой, что потемнело в глазах, голос мгновенно сорвался от крика, а на свитер хлынула кровь из носа. Теплая жидкость на губах, на руках…
Она боялась крови. От одного вида ее теряла сознание; на этот раз мягкий обморок был во спасение. Она очнулась через минуту, лежа лицом в траву; ее голова была как футбольный мяч, по которому колотят десятки ног, обутых в бутсы. В ушах звон и крики трибун, и рев, и аплодисменты…
Она заплакала. Не от жалости к себе – просто от невозможности терпеть всю эту боль. И души и тела.
Потом сквозь шум стадиона, существующий только в ее воображении, пробился шум мотоцикла. Стих, уступая место озабоченному голосу:
– Господин, может, помочь?
Спокойный голос в ответ. Абсолютно
