по Театральному проезду к Лубянке. Меня томило пронзительное предчувствие: что-то сегодня случится, что-то очень важное. Возможно, разрешится гнетущая меня задача.
Откуда явилось это предвестие? Не раз уже случалось подобное: ломаешь себе голову над чем-то – и вдруг возникает музыка, но не снаружи, а изнутри. А вслед за ней – катарсис и разгадка.
Сейчас в душе моей качались волнами нежные звуки скрипок: Брамс, Третья симфония. И часть – тоже третья, аллегретто. А раз внутри такое чудо из чудес – решение должно быть рядом.
На Лубянке последний раз я бывал давно, лет чуть не двадцать назад. И сразу бросилась в глаза клумба в центре площади, где раньше возвышался памятник Дзержинскому.
Так-таки ничего и не сохранилось от прошлого? Постой, а что за скверик в начале Новой площади? Какой-то стенд… Ну-ка, ну-ка…
«За годы террора в Москве по ложным политическим обвинениям были расстреляны 40 тысяч человек…»
Сорок тысяч! Целый городок, пусть и небольшой. И не в далёкой Сибири, а прямо здесь, в столице. Куда же они трупы-то девали? А, вот как раз про это. Сначала предавали земле на кладбище Яузской больницы, затем на Ваганьковском. Потом сжигали. Но Донской крематорий – далеко не Освенцим, поэтому с тридцать седьмого снова стали закапывать – слово "хоронить" здесь неуместно – на двух секретных полигонах НКВД. Ну, страна!
Присесть бы куда… Так вот – железная скамейка, покрытая кузбасслаком.
Я снова осмотрелся. Во‑о‑н – тот Самый Высокий Дом: оттуда всю Колыму видать, говаривали в прежние времена. Девять этажей, два верхних – глухие; гордый шпиль, часы с чёрными стрелками.
И тут случилось важное. Я узнал его сразу. Настолько ослепительно белая шевелюра могла быть лишь у одного человека. Да и вышел он из того самого дома – таких совпадений не бывает. Белый, точно. Больше некому.
Мой старый знакомец нырнул в подземный переход, а я чуть было не завопил через всю площадь. Куда подевался? Ага, заглянул в книжный, «Библио-Глобус». Теперь можно не суетиться, никуда мой приятель не денется.
Белый был из той жизни. Насыщенной страстями, голодной и счастливой. Где чуть не все девчонки были восхитительны и желанны; рубль был деньгами, а доллар – преступной мечтой; где обычный обед – три пончика – два чая; а три пива – два гарнира – обед воскресный. Та жизнь длилась долгие четыре года и вместила едва ли не бо́льшую часть моего века. От тех славных времён осталось манящее послевкусие табачного дыма от болгарских сигарет «Шипка» и лёгкая ностальгия по гранёным стаканам.
Встретиться с Белым хотелось давно. Ведь именно с ним были связаны самые колоритные эпизоды той жизни. Смотри-ка, даже в мыслях я не произнес его имени – Толя, Толя Ратников. В те времена по именам друг друга мы величали нечасто. Меня, Сашу Константинова, сразу нарекли Костей.
Вот Белый вышел из книжного. Куда же теперь? Так, открыл дверь… А, вспомнилось: ближе к концу учёбы у него появилось увлечение: штыки, кинжалы, сабли и тому подобное железо. А тут по пути профильный магазинчик. Что ж, придётся подождать.
Десятки
