переплетах, мягко переливались отмытые и отреставрированные мраморные бюсты. Гигантские вазы с цветами обрамляли по периметру дворы, выходившие на врата Чести и площадь Оружия; каждый последующий двор был шире предыдущего, и все вместе они с трудом вмещали тысячи зрителей.
По всему маршруту проезда его святейшества, вдоль Парижского проспекта, по площади Оружия, до самых позолоченных ворот, были расставлены цветущие апельсиновые деревца в серебряных кадках. Более крупные апельсиновые деревья украшали путь его святейшества через мощенную булыжником Посольскую площадь, по Переднему двору, меж дворцовыми флигелями, до самого края Мраморного двора. Посетители благоговейно держались поодаль, скрытые апельсиновыми деревьями, не смея ступить на освящаемую папским присутствием дорогу.
Мари-Жозеф никогда не видела такого скопления людей. Все они облачились в свое лучшее платье, даже если оно было собрано с миру по нитке. Все мужчины явились со шпагами, как того требовал этикет: иногда вместо изящных шпаг они влачили за собой массивные средневековые мечи, явно переходившие в их семье из поколения в поколение, иногда – погнутые, покрытые вмятинами трофеи давних войн, иногда – позолоченные или медные клинки, взятые напрокат в одном из ларьков вдоль дороги, ведущей из города.
Мари-Жозеф нестерпимо жали туфли. Солнце опустилось за крышу, и во дворе воцарились тень и прохлада. Хотя августовский день выдался ясный и теплый и она стояла в густо сбитой толпе, по спине у девушки бегали мурашки. Платком она осторожно промокнула капли пота, выступившие на лбу у мадемуазель.
Вдалеке прокатилось приветственное «ура!». Мари-Жозеф тотчас забыла о тесных туфлях и дрожи.
Когда тысячи зрителей одновременно ликующе закричали, радуясь примирению Людовика и Римско-католической церкви, Мари-Жозеф потряс мощный рокот целого моря голосов. Двор, расположенный между флигелями дворца, усиливал и сосредоточивал приветственные клики, словно бюсты философов и героев тоже одобрительно кричали, словно Марс и Геркулес на пьедесталах возглашали торжество христианской веры.
Отряд швейцарских гвардейцев в великолепной яркой униформе спешился у врат Чести и двинулся ко дворцу меж деревьями. За ними катилась карета его святейшества. Хотя его величество дал его святейшеству позволение подъехать в карете к самому входу во дворец, его гвардейцам полагалось идти пешком.
Людовик мог потребовать, чтобы Иннокентий также почтительно приблизился к нему, словно простой смертный; в конце концов, однажды он заставил одного из предшественников Иннокентия унизиться и просить прощения за мародерство, учиненное его гвардейцами. Этот французский монарх имел случаи возвыситься над представителями Римско-католической церкви, однако он был проницательным дипломатом: он никогда не вынудил бы идти пешком богобоязненного, смиренного старца, он слишком дорожил перспективой заключить с ним договор.
Карета медленно проследовала меж двумя апельсиновыми деревьями. Проезжая
