крестьяне окрестных селений, потянулись домой продавцы сена, хвороста; овощи распродались, разносчики куда-то исчезли, и Киндык стал пустеть.
Торговый день в самом деле уже на исходе. В 6 часов запираются кое-где магазины, а за час до «вань-фань», т. е. ужина, все спешат уже по домам… В сумерки Киндык даже мрачен: темные силуэты всевозможных пристроек выглядят странно, а раздуваемые ветром матовые вывески кажутся распластавшимися над головами чудовищами. Прохожие очень редки: все они вооружены громадными бумажными фонарями и в своей мягкой обуви плывут точно какие-то привидения. Единственный резкий здесь звук – трещотки караульных китайцев, но и они с полуночи перестают уже нарушать тишину ночи…
Задолго, однако, до того момента, когда окончательно замирает жизнь на Киндыке, оживает она на улице другого базара – «Думу». Это приют кутежа и разврата. И хотя и эта сторона жизни малоизвестного нам народа не может не возбудить в нас живейшего интереса, однако я решительно уклоняюсь от неприятной обязанности писать на подобную тему.
Но даже и «Думу» к полуночи затихает. Ночь. «Ночь, – говорят китайцы, – создана для того, чтобы спать». И правило это в точности соблюдается во всем Китае.
«В начале XIX в., – пишет Риттер, – Урумчи славился своими богатейшими фабриками»[41]. Но это известие совокупно с другим: «Урумчи представляет из себя первоклассную крепость» – независимо от того, откуда оно могло быть заимствовано, приходится считать вымыслом.
В самом деле, в Восточном Туркестане процветают теперь, процветали, конечно, и раньше только две отрасли кустарной промышленности: шелковое производство и хлопчатобумажное дело.
Но нигде в настоящее время в окрестностях Урумчи тутовое дерево не растет, да и в Турфане, как мы ниже увидим, шелководства вовсе не существует; а потому не могло оно процветать и где-нибудь по соседству, хотя бы в южной Джунгарии, например. Еще труднее допустить существование там полвека назад хлопчатобумажных промышленных заведений: в окрестностях Урумчи хлопчатник совсем не родится, а на привозном сырье из Курли или Турфана не могло быть расчета работать. Даже обыкновенных хлебов, не говоря уже о рисе и фруктах, частью вследствие топографических условий местности, главнейшим же образом из-за отсутствия пригодных земель, ближайшие окрестности Урумчи почти вовсе не производят: они доставляются сюда издалека; а именно – из Манаса, Фоукана, Лянь-сана и даже Токсуна; и все, чем может он похвалиться в настоящее время, это – огородные овощи, люцерна и яблоки.
Нет, значение Урумчи имел и всегда будет иметь вовсе не потому, что представляет какие-нибудь особенно счастливые данные для развития промышленности фабричной или иной, а вследствие счастливого своего положения на месте пересечения многих путей.
Пока в Джунгарии господствовали кочевники, подобную роль попеременно играли города «Южной дороги» (Нань-лу)[42]; но,
«Землеведенне Азии», т. II, 1859, с. 73.
Дороги, проходящей вдоль южных склонов Тянь-шаня.
