случай сообщить об этом отцу, – но случая, конечно, не представлялось. Платон порывался сам объявить об этом отцу, предчувствуя, что матери хорошенько достанется, заведи она такой разговор. Но и сам он пока не мог набраться духу пойти против воли отца, а тот непременно обещался быть против.
Однажды на отца напала пришлая стая одичавших собак. Одна из них вгрызлась отцу в плечо, прокусила, но разорвать так и не смогла, – пока не встретила свою смерть от удара топором, которым отец хладнокровно рубанул её по шее. Остальные псины, струсив, разбежались. Даже глазом не моргнув, что истекает кровью, отец продолжил свой путь, нарубил сушняка для бани – и вернулся домой. Рана затянулась мгновенно, – хотя Платон тайком посматривал на неё и всем сердцем желал, чтобы она загноилась. Тогда он сделал бы отцу одну из тех операций, о которых читал в медицинских альманахах. А если бы не помогло, провёл бы ампутацию. И, конечно, доказал бы отцу, что его просто необходимо отправить учиться на врача, время-то идёт! А то так и ходит самоучкой, разве что обученный грамоте своей матушкой. Но тут, совершенно ясно, требовались учителя иного масштаба!
Только отцу не нужны были врачи, с тоской и брезгливостью смотрел он на этих горе-эскулапов, ни мало не веря в их чудодейственные способности. Лечился всегда только баней, травами да водкой.
Одним словом, объясниться с отцом было делом не из лёгких. К тому же, за обучение предстояло платить, а у отца каждая копейка была на счету.
Отца донимали собственные тревоги: к примеру, ему казалось, что сын растёт слишком чувствительным и трусоватым, – каким не пристало быть мужчине. Мужчина должен быть приспособлен к тяжёлому труду и длительному напряжению, к холоду, должен без содрогания смотреть на кровь, на вывернутые кишки и освежеванные туши.
Платон же, будучи маленьким, всë время кого-то жалел, постоянно над всеми трясся. Он выхаживал полураздавленных птенцов, грел в своей постели куриные яйца, потому что, как ему казалось, там внутри уже сидит маленькая птичка – и скорлупу ни в коем случае нельзя разбивать. Он закапывал в землю принесённые кошкой мышиные трупики, проливая над ними безутешные слёзы. И всë в том же духе. Отец смотрел на это с подозрением и раздражительностью, и, в какой-то момент поняв, что пора раз и навсегда пресечь эти сантименты, стал самым топорным способом вытравливать из сына способность сострадать.
– Он не выживет с таким отношением к жизни! Жизнь – это кровопролитие, причём каждодневное, – грозил отец. – Ранимая душа сдохнет с голода. Или собаки задерут. Мясо он кушает, не морщась. Потому что какой-то Иван взял и зарезал свинью. Или коровку с красивыми глазами загнал на ножи. А у нашего барчонка ручки чистые, – отчего же не поразмышлять о высоком?! Нет, дорогой, будешь, как миленький, у меня и скот колоть, и птичек резать.
С этими словами, отец притащил Платона на скотный двор и заставил догонять, хватать и рубить горло всем курицам и уткам, для которых настал срок отправляться в похлебку. Отец, щуря один
