далеко, подальше от русской земли…» Корейцы тоже понимали смысл песни про оставленную родину и про «напрасно старушка ждет сына домой…» Вислоусый казался счастливее всех и повторял громко: «Земляки! Славяне! Давай, к нам. Что нам делить? Море? Земляки, – глядя на нашего деда и определяя его как главного среди нас, попросил: – скажи тост!»
Дед не стал томить и сказал просто: «За наших мам, – добавил, – чтобы им не плакать…». Слово стало повторяться и множится звуками и взаимным пониманием, будто все, каждый на своем языке, услышал, произнес, и понял дорогой каждому смысл. Все встали и выпили стоя. Кореец долго говорил на корейском и потом запел. Мелодией песня напоминала нашу, есенинскую: «Клен ты мой опавший, клен заледенелый…». Девочки-проститутки сидели смирно, грустили, будто жили одну жизнь вместе со всеми. Кто-то успокаивал, целуя, смотрел в глаза, пытаясь унять моряцкую боль. Этот бар был похож на заплеванное чистилище грешников и храм для молитвы смертных. Смертные молились, поднимая бокалы с разбавленным виски и роняя пепел с обгоревших сигарет, а грешницы расстегивали морякам вороты летних рубах и целовали загорелые груди и шеи, шептали слова на непонятном языке, унося в поцелуях угасающие блики сознания, печали, восторга…
«Розпрягайте, хлопцi, коней, тай лягайте спочивать», – загрустила гармонь.
Степа рубанул меха и запел громко и чисто: «…а я пiду в сад зелений…». Вдруг чистый девичий голос подхватил с улицы: «…в сад криниче-еньку копать…». Степа встрепенулся, как конь на привязи, но бежать уже не нужно было, ибо девица явно южнорусского происхождения вошла в бар и остановилась, выискивая поющего глазами. Степа встретил ее вопросительный взгляд и показал рукой напротив себя, где понятливый кореец уже подставлял ей стул и приглашающе улыбался.
Женщина, было ей лет за тридцать, полнолицая, загорелая, с живым белым цветком в черных волнах роскошных волос, смотрела на Степу с баяном, как на долгожданного родственника, ибо никого не замечала более.
Он сам налил себе и ей водочки. Подал. Пододвинул тарелку с рыбой: «Звеняй, бо нема ни огиркив, ни сала».– Поднялся над столом: «За дом, та дивчину в ём». – Улыбнулся ей, и оба выпили медленно, продолжая поедать друг друга глазами. Она хватала ртом воздух в поисках подходящей закуски, а он осмелел, протянул руки и обнял ее: «А чи не лучшая закуска – поцелуй?!», – и она только засмеялась в ответ и подставила губы. Крепко и откровенно. А когда он отпустил ее – трудно было тянуться через стол – она упала на стул и заплакала, уронив лицо в ладони.
Это была хорошая минута! Джазмены заиграли аргентинское танго, пары потянулись из-за столов…
Ночь подходила к концу. Мы давно перемешались в компании корейцев и соотечественников. Есть это понятие «облегчить душу». А чем ее облегчить? Рассказать об опустевших родных причалах, городах без света, женщинах-челночницах и таможенных кордонах на Керченской переправе? Не нужна эта правда позорная. Не поможет
