пиля рукою воздух и поглаживая воображаемые бакены. Однажды Клиф побил все рекорды, бросив кирпич в раковину за кафедрой в ту самую минуту, когда доктор Робертшо подошел к кульминационному пункту своего курса – влиянию духовой музыки на интенсивность коленного рефлекса.
Мартин читал научные статьи Макса Готлиба – те из них, какие не слишком его смущали дебрями математических символов, – и это чтение приучило его к мысли, что опыты должны затрагивать самые основы жизни и смерти, природу бактериальной инфекции, химию органических процессов. Когда Робертшо чирикал воробышком о суетливых маленьких опытах, трафаретных опытах, стародевичьих опытах, Мартину не сиделось на месте. В колледже ему казалось, что законы скандирования и латинские сочинения – никчемное дело, и он, как откровения, ждал занятий по медицине. Теперь же, сокрушаясь о собственном неразумии, он ловил себя на том, что начинает так же презирать доморощенные «законы» Робертшо и чуть ли не всю университетскую анатомию.
Профессор анатомии, доктор Оливер О. Стаут, был сам ходячая анатомия, таблица из атласа, покрытое тонким покровом сплетение нервов, костей и кровеносных сосудов. Стаут обладал громадными и точными знаниями; когда он, бывало, сухим своим голосом начинал выкладывать факты о мизинце на левой ноге, оставалось только дивиться, кому нужно столько знать о мизинце на левой ноге.
Ни один вопрос не вызывал таких горячих и неиссякаемых прений за ужином в Дигамме Пи, как вопрос о том, стоит ли врачу запоминать анатомические термины – обыкновенному врачу, который ищет приличного заработка и не стремится читать доклады в медицинских ассоциациях. Но как бы они на это ни смотрели, все они упорно зубрили столбцы названий, дающих студенту возможность переползти через экзамены и стать образованным человеком, чье время расценивается на рынке в пять долларов час. Неведомые мудрецы изобрели стишки, облегчающие запоминание. Вечером, когда тридцать головорезов-дигаммовцев сидели за длинным и грязным столом, уничтожая судак-кокиль и фасоль, и фрикадельки из трески, и слоеный пирог с бананами, новички серьезно повторяли за старшим товарищем:
Об орясину осел
Топорище точит,
А факир, созвав гостей,
Быть акулой хочет.
Так, по ассоциации с начальными буквами они запоминали латинские названия двенадцати пар черепно-мозговых нервов: ольфакториус, оптикус, окуломоториус, троклеарис и все остальные. Для дигаммовцев это была высочайшая в мире поэзия, и мнемоническое двустишие они помнили долгие годы, когда уже стали практикующими врачами и давно перезабывали названия нервов.
На лекциях доктора Стаута беспорядков не чинилось, зато у него в анатомичке студенты любили позабавиться. Самой невинной их шуткой было – засунуть хлопушку в труп, над которым работали две девственные и несчастные студентки. Настоящую же бурю на первом курсе вызвал случай с Клифом Клосоном и поджелудочной железой.
Клифа на этот год избрали старостой за его изобретательность в приветствиях. Встречаясь
