я вас нарисую!
– А меня? – подскочила Лиза.
– И тебя. Потом как-нибудь.
Мама растерянно посмотрела на дочь, на меня, и неуверенно пожала плечами.
– Ну-у… давай, – промямлила она, смутно понимая, на что соглашается. В тёть Верином взгляде даже легкое подозрение мелькнуло: уж не потешаюсь ли я над нею?
– Секундочку!
Я сбегал к себе, быстренько прикнопил к планшету лист шероховатой бумаги, прихватил рисовальные приспособы, и вернулся.
– Сидите, как вам удобно, – дозволил я, набрасывая контур легкими штришками твердого карандаша. Тетю Веру вряд ли можно было отнести к стандарту «девяносто – шестьдесят – девяносто», но вот Рубенса, с его тяжеловесными грациями, она бы точно вдохновила.
«Али мы не Рубенсы?..»
Округлые линии сангиной цвета спелого мандарина и яркой ржавчины, сдержанные перепады серой и черной сепии сложились в костяк рисунка, а растушевка скомканной салфеткой, а то и просто пальцами нарастила плоть, придавая плоскости глубину. Приглушенный охряный фон рывком приблизил изображение, словно отделил его от бумаги. Четкими линиями проявились глаза, разной светлотой заиграли валёры…
«Получилось, вроде…» – мелькнуло у меня. Затем резковато и вслух:
– А есть лак для волос?
– Щас! – сорвалась с места Лиза.
Шлеп-шлеп-шлеп… Прибежала.
– Вот! А зачем лак?
– Чтобы рисунок не осыпался.
– А-а… – уважительно затянула нимфетка.
Я встряхнул баллончик, распылил клейкую морось по бумаге, и выдохнул:
– Готово!
– Ну-ка, ну-ка… – заинтересовался Еровшин, надевая очки в толстой черной оправе.
– Можно? – прошептала Лизаветка, первой увидевшая портрет.
– Можно.
– Мам, смотри! – выдохнула девушка.
Тетя Вера порозовела от декольте до ушей. Майор приподнялся, чтобы лучше видеть, удерживая пальцами очки, а молодая чета замерла, одинаково кругля глаза. Тишина настала такая, что мне был ясно слышен ворчливый голос деда Трофима, воспитывавшего кота.
– Тётя Вела, тётя Вела! – громко запела Софи, хлопая в ладошки. – Мамоцька, смотли – тётя Вела!
Катя только головой помотала, всматриваясь в рисунок.
– Ты сто, – обиделся ребенок, – не велись?!
– Верю, солнышко, верю… – пробормотала молодая женщина, тиская дитя, и чмокнула в пухлую щечку. – Твой Антон – настоящий художник!
– Антоса! – зазвенел, завибрировал тонкий голосишко. – Ты худозник?
Я расслабленно кивнул, будто с устатку.
– Да-а… – забасил Еровшин, усаживаясь. – Поразили вы меня, Антон… По-хорошему поразили!
Красная от смущения тетя Вера гордо обвела взглядом соседей, а притихшая Лизаветка теребила косичку, ширя глаза то на маму, то на ее портрет.
– Мам, ты, оказывается,
