в «Прагу» заскочить, тортик взять в кулинарии, – плавно потекли хозяйственные мысли. – И полуфабрикатов. Котлет или шницелей. Лучше котлет…»
Даже в конце рабочего дня аллея, окаймленная ажурными коваными решетками по колено, была малолюдна. Заснеженные деревья искрились, будто огромные ветки отбеленного коралла. Индевеющие стволы почти не прятали молочную гладь пруда, за которым тянулись вверх этажи будущего «премиум-класса».
Моим вниманием завладел одинокий живописец, пристроившийся с большим этюдником в сторонке, чтобы никому не мешать. Это был капитальный старик в теплых бурках и роскошнейшем тулупе с почти выведенным клеймом «МО» на спине, а его седую голову венчал невообразимый малахай.
Стоял легкий морозец, но старикан, натянув перчатки, вовсю орудовал кистью – мазки были редкие, вразброс.
– На холодине? – восхитился я, не сдержавшись. – Красками?
– Ага! – жизнерадостно ответил дед, отстраняясь, чтобы полюбоваться этюдом. – Я сначала карандашами, быстрая такая зарисовочка, а потом уже кистью кое-где, лишь бы цвет было видно. Что-то вроде полуграфического форэскиза!
– И не застывает? – подивился я, кивая на палитру.
– А я приспособился! – хитро заулыбался старик, раздвигая холмики щек, алевшие румянцем, как грудки упитанных снегирей. – Тюбики у меня в пакете за пазухой, а под палитрой – резиновая грелка!
– Здорово! А, у вас и термос? Ну, вообще… Я, вот, не додумался.
– Художник? – заинтересовался старик, почуяв своего. – Что кончали?
– Три курса «Репинки».
– О-о… А я – «Строгановку»… – дед аккуратным касанием положил на картон берлинскую лазурь, будто лепесток гиацинта наклеил. – Поздновато, правда… То революция, то «гражданка»… А отучился – и война, – он встрепенулся, покидая сад своих воспоминаний. – Простите, как вас…
– Антон, – небрежно поклонился я. – Антон Пухначёв.
Дед стянул перчатку и крепко пожал мою руку.
– Категорически приветствую, Антон, и принципиально! – затейливо поздоровался он. – А я Кербель буду, Юрий Михайлович, – художник смущенно заулыбался, будто винясь. – Да-а… Уж такая льгота у нас, у старперов – по батюшке представляться!
– Позвольте, позвольте… – затянул я, соображая. – «Зачарованный лес»! Ну, да! «Партизанский костер» – попалась как-то репродукция. «Портрет плачущего солдата»… Это же всё ваше!
– Мое! – с удовольствием подтвердил Кербель, оживляясь по-стариковски. – Солдата я в Берлине увидел, у колонны рейхстага. Усатый, такой, лицо загорелое, обветренное… Плачет и морщится, вроде как слез ему стыдно… Да-а… А костер… Сам его разжигал! Нас тогда в тыл к немцам забросили, в партизанский лагерь… – Юрий Михайлович приспустил мохнатый шарф с ухоженных усов и бородки. Затем помедлил, будто вспоминая, закачал головой. – Ух, как меня корежило у того костра… Огонь так славно ложил… м-м… накладывал… оттенки красного на лица… У меня прямо
