каждый имел куда больше возможностей дать Кацору цианид, но не сделал этого.
– Значит, остается версия самоубийства, – сказал я, – и нужно было искать причины. Может быть, он…
– Не перечисляй, Павел, – поднял руки Роман. – Если начну перечислять я, то назову такие причины, которые тебе в голову не придут.
– Не сомневаюсь, – согласился я.
– К этой мысли мы все пришли через сорок восемь часов после смерти Кацора, когда тело его уже было предано земле при большом стечении народа. Причины самоубийства, кстати, все мы, включая компьютер, признали слабыми и сделали вывод, что нужно лучше покопаться в прошлом Кацора. С такой мыслью я и отправился домой, чтобы впервые за двое суток выспаться. И вот, когда я уже засыпал, ну, тебе известно это состояние, переход от яви ко сну, всплывает в сознании разное… Я вспомнил фразу, сказанную Кудрином.
– Какую фразу? – спросил я минуту спустя, потому что комиссар молчал, погрузившись в воспоминания.
– Вот что удивительно, – тихо сказал Бутлер. – Мы иногда думаем, что компьютеры умнее нас – только потому, что они быстрее перебирают варианты. Ведь фраза эта была в протоколе и, следовательно, в памяти компьютера.
– Какая фраза? – повторил я.
***
Шли третьи сутки после смерти Кацора, когда Бутлер позвонил секретарю генерального директора «Природных продуктов» Меира Садэ и спросил, сможет ли патрон принять его и еще несколько человек сегодня… ну, скажем, в семь вечера. Через минуту трубку взял сам Садэ:
– Господин комиссар, – сказал он, – не могу ли я ответить на вопросы по телефону? Вы хотите что-то узнать в связи с делом покойного Кацора, я прав? Видите ли, у меня нет ни минуты…
– Я понимаю, господин Садэ, – твердо сказал Бутлер. – Но не имею права задавать вопросы по телефону. Я отниму не больше десяти минут.
– Хорошо, – вздохнул генеральный директор. – В семь в моем кабинете. Я знал покойного довольно хорошо, и, если смогу что-то сказать…
Ровно в семь Бутлер входил в кабинет Садэ. Следом шли четверо: все подозреваемые по делу Кацора. Кудрин держался лучше остальных – что-то насвистывал сквозь зубы, зная, что свист раздражает комиссара, и всячески давал понять, что мнение Бутлера его не интересует. Астлунг был сосредоточен, смотрел только перед собой и следовал за комиссаром, как робот. Офер казался постаревшим лет на пять – ясно было, что прошедшие сутки дались ему трудно и сопровождались мучительными раздумьями. Под глазами были темные круги, а взгляд стал рассеянным и не мог удержаться ни на одном предмете. Полански старательно держал себя в руках – настолько старательно, что со стороны был похож на бездарного актера, репетирующего сложную роль свидетеля и не способного справиться ни с руками, которые не знал куда деть, ни с текстом,
