два раза врезался в подбородок профессора. Челюсть лязгнула, на смену семенящим мокрым дорожками, на щеки Николая Васильевича покатились крупные градины слез. Перед глазами заплясали круги с разбегающимися цветными искрами, а по левой стороне шеи и до предплечья, разлилась обжигающая, ледяная волна жгучей боли. Тело быстро начало неметь, уже через несколько секунд Николай Васильевич с трудом ощущал непослушные пальцы, а еще через полминуты, его разум погрузился в бесконечным, темный сон.
– Ну, вот и конец! – подумал профессор, успев мысленно отметить на прощанье, как за всем этим немыслимым представлением наблюдают с другой стороны улиц три пары любопытных мальчишеских глаз, кажется, один из пацанов держал в руках хоккейную клюшку. На этом разум профессора онемел и кончился.
Бункер
Сначала был свет. Неровный, пугающий, матовый. Но, даже в этом тускловато‑матовом освещении глаза профессора жгло и щипало, – «как с бодуна, ни дать – ни взять», – подумал мысленно Николай Васильевич. Во рту пересохло, в горле першило, но ком с гортани уже убрали, несчастный мог снова дышать полной грудью. Вдыхать он мог, только дышать было не чем – затхлый смрад подвального воздуха не давал организму достаточно кислорода, Ларинцев ловил ртом воздух, как занесенная на берег глубинная рыба, – «скорей всего у меня еще и глаза вот‑так вот вылезают», подумал профессор и с силой закашлялся.
– Ничего, это скоро пройдет! На, попей, вот, – незнакомец в залатанной телогрейке протягивал Ларинцеву алюминиевую кружку: «Чем больше выпьет комсомолец – тем меньше выпьет хулиган» – значилась на ней самодельная гравировка. Но, вопреки ожиданиям, в потемневшей посудине оказалась настоящая, холодная, живительная вода. Николай Васильевич одним залпом выпил все содержимое и жестом отказался от второй предложенной.
– Ага‑ага, сейчас полегчает! – снова послышался участливый голос и добродушный старик, сутулясь и шаркая, понес ведро с алюминиевой кружкой по направлению к следующему проснувшемуся.
Николай Васильевич заметил, что кроме него в небольшой комнате, потирая кулаками сонные глаза, жались и ютились еще четверо задержанных. Все четверо имели явные мужские признаки в виде щетины и взъерошенной шевелюры, и совершенно непонимающие, ошалелые глаза.
– Неужели и я сам так выгляжу? – подумал Ларинцев, ощупывая руками задубелую поросль у себя на щеках. Онемение в пальцах прошло, будто не было, но усталость и слабость брали свое. Вдобавок к усталости накатывал голод, но волнами, с тошнотой вперемежку.
– Все пройдет, организмы наладятся! – пообещал все тот же старик, в котором профессор угадал бывшего матерого зэка. А вечером я вам супчику принесу, – пообещал добродушный старик.
– Скорей бы, – пробормотал один из мужчин, расположившихся по соседству.
По его тону было сложно определить, чего так ждал этот страждущий – толи обещанную стариком баланду, толи обещанное «скоро пройдет». В этом мужчине Николай
