когда дело касалось всего, кроме военных действий, сильно хромала. Зачастую солдаты допускали себе фамильярность в отношении старших по званию, на что последние не особо-то и реагировали. Про распущенность в «Альсе» знали во всех пограничных войсках Вердлосии. Это место считалось сборищем неорганизованных отбросов, куда скидывали самых ненужных и безответственных пограничников. По другую сторону границы, на территории самого огромного государства на Осколке, да и самом Альеторне, Пербелюса, не было никаких стратегических точек, как и за спиной поста «Альс». Никому в пограничных войсках Вердлосии не было дела до «Альса», как и до тех, кто служит на этом посту.
По пустому коридору раздалось эхо одиноких шагов. Темень за окном давила на глаза. Когда дверь в туалет захлопнулась, внутри раздался какой-то шум.
Плотная тряпка туго, обжигая кожу, обтянула рот, тёмная повязка скрыла от глаз происходящее. Руки, как ни вырывайся, оставались за спиной. Цепкие лапы сжимали запястья до боли в ушах. Что-то тяжёлое ударило в живот, очистив разум от любой мысли. Следующий удар пришёлся в грудь, сразу под ключицей. Всё, что выше шеи, не пострадало, остальное же тело попало под бомбёжку кулаками. Грудь загорелась ненавистью к невидимым обидчикам, сердце заколотилось, как погремушка, от гнева. Недавний завтрак подступил к горлу после очередного удара в живот. Тряпка намокла от переваренной еды, рвущейся наружу, и вырвалась изо рта. Чей-то сухой шершавый рукав тут же занял место между зубами. Желание сходить в туалет пропало само собой после чересчур сильного удара чуть ниже живота. Тёплая жидкость потекла по ляжкам, намочив штаны. Обида дёрнула сердце, утяжелив грудь и разум. Удары резко прекратились, вокруг потемнело, раздалось убегающее множество шагов.
Лицо горело душевной болью и ненавистью, тело, лишённое сил, не желало двигаться с места. Руки и ноги разлеглись на холодном полу туалета неподъёмными мешками. Карие глаза растеклись солёными ручейками по щекам. Сознание нарисовало картину, напоминающую о детстве.
В тот день любимый сад Валиссы сиял голубизной лучей Центавры. Фиолетовые пиамы красовались своими острыми треугольными лепестками, устремлёнными в небеса. Запах этих дневных цветов рисовал языку вкус персиков, готовых лопнуть на глазах от своей спелости. Мать могла часами сидеть на коленях возле пиамов, наслаждаясь их существованием. Длинные брюнетчатые волосы едва не касались земли, нежно лаская поясницу женщины.
– Мамочка, что ты делаешь? – голова маленькой Кикки едва выглядывала над природной красотой сада.
Взрослая рука мягко взяла за плечо, направила к себе.
– Смотри, Кикки, – шептала Валисса дочери, нежно щекоча ухо своим дыханием, – как прекрасны эти цветы! – девочка впервые слышала в голосе матери такое опьянённое восхищение, – Днём, при свете Центавры, фиолетовые лепестки тянутся в небо, к теплу своей родной звезды, которая дарует им жизнь и свою любовь. Ночью же, когда над головой хозяйничает холодный Лодо, пиамы закрывают ото всех свою красоту,
