как бомбардир русского флота клей варит, это, прости господи, срам.
– Я потом пушку пририсую. Стань у тополя. Ну пожалуйста.
«Хороша фигура, – думал Никита, быстро водя углем по бумаге. – Пушку надо справа пририсовать. А из тополя сделаем фок-мачту…»
Кончить портрет Никите не удалось, потому что во дворе появился Фома Лукич, и сторож, смущенный, что его застали за таким странным занятием, как позирование, повернулся к живописцу спиной.
– Как поживаете, батюшка князь? – писарь непритворно был рад видеть Никиту.
– Благодарствую. Поговорить надо, Фома Лукич.
– Пойдемте ко мне.
В библиотеке было прохладно и тихо, как в церкви. Одинокая оса билась в стекло. Никита привычно пробежал глазами по золоченым корешкам книг, и тоска сжала его сердце. «А ведь я сюда не вернусь, – подумал он, – уеду и не вернусь».
– Какие новости, Фома Лукич? Был ли где пожар?
– Как не быть? Каждый день горит.
– А ловят ли разбойников?
– Как не ловить? На Святой Руси да не бывать разбойникам! – Писарь нагнулся к уху Никиты, и, прикрыв ладонью рот, прошептал скороговоркой: – От Котова письмо пришло.
– Да ну? – удивился Никита.
– Оч-чень странное письмо. Не знаю, что и думать. Не арестовали ли вашего штык-юнкера?
– За что его можно арестовать?
– А заговор? Государыню хотели отравить.
– Одумайся, Фома Лукич. Котов-то здесь при чем?
– Штык-юнкер человек темный. Мне его осведомленность во всех делах всегда была подозрительна. Про Корсака он тогда первый бумагу написал.
– А что? – насторожился Никита. – Был и второй, кто написал донос на Алешку?
– Нет. Замяли дело. Про вашего друга вспомнят только осенью.
– Слава богу. А что написал Котов в своем письме?
– Отставки просит по болезни. Но письмо писал не он. Я его руку хорошо изучил. Да и стиль чужой.
– Откуда письмо?
– Неизвестно. Писано в дороге, такие конверты и бумагу дают обыкновенно на постоялых дворах.
– Так почему ж ты все-таки решил, что Котов арестован?
– Насмотрелся я, батюшка, за свою жизнь. Был человек и не стало человека – значит либо умер, либо арестован.
– Я по нему тужить не буду. Дали ему отставку?
– Дали, – кивнул головой писарь. – Но все это мне очень не нравится.
– Скоро я уеду, Фома Лукич. Запиши мой адрес в Петербурге. Если что узнаешь нового – сообщи.
На пороге своего дома Никита встретил теткиного кривого лакея. Сапоги он сменил на белые чулки и туфли с пряжками. Франт, да и только! В руке он сжимал пузырек со снадобьем, и вид имел таинственный. Никита давно заметил, что все клиенты выходят от Гаврилы с таким же таинственным выражением лица, словно только что запродали душу дьяволу и теперь прикидывают – не продешевили
