их, наверное, совсем недавно уложили на эти вот потемнелые от времени и воды палки-подпорки. А сама дамбочка эта – она, видно, совсем такая уж древняя вот, много старше она мостика этого. Смотрите: какие обветшалые верхушки этих сваек, тех, что по бокам этой дамбочки… давным-давно, верно, нет уже тех, кто позабивал их тут для крепости/сохранности этой-то вот насыпи здесь.
А вода под этим мостиком и что вокруг этой дамбочки – совсем недвижна она. Покойна она, как и само небо, отразившееся в этой заводи. А ещё это вот дерево… Это очень старая ветла? Но какая она здесь низкорослая, какая вся она искривлённая! В ней видится нам – будто это очень старая, согбенная многими невзгодами жизни женщина-крестьянка. Да, есть этот мотив в этой гравюре Хиросиге: мотив печалей/тягот жизни человека. Но, согласитесь, не этот – совсем не этот! – есть мотив ведущий, мотив господствующий здесь! Согласитесь: покоем и красотой дышим мы, глядя на это полотно! Дышим мы тем, чем дышит, не надышится душа этого-то вот японца, что неподвижен – всё стоит и стоит он… и всё вглядывается и вглядывается в пустынные, спокойные и прекрасные! – дали земли и моря.
Нет, не знает, конечно, этот японец этих-то вот строк из Библии: «Все труды человека для рта его, а душа не насыщается». Но догадываемся, знаем мы, что если и не ведомы ему точно эти-то самые слова, но ведома ему именно эта самая печаль-то вот, запечатлённая в строке «Экклезиаста». Ведома ему она, ибо всечеловечна эта печаль. Печаль о грустном, нелёгком уделе всех-всех нас.
Но нет, не станем утверждать мы, что картина эта – во всех своих деталях – исключительно однотональна, что она вся насквозь элегична. Нет, нет! Есть лирики и такие – внимательней, чутче вникайте вы в их творения! – повествования чьи – послания к нам чьи – гениально которые полифоничны.
Верно: Хиросиге, конечно же, лирик. Тончайший лирик. Лиризм же когда, то всегда – меланхоличен будет автор всегда!
Но нет, нет! Есть лирики такого склада, которым удаётся соединить в единое – соединять в своём художественном — и обыденное, и комическое, и трагическое.
Вот он перед нами – уникальный, редчайше встречаемый среди разного рода художественного, — образец эмоционально-идейного полифонизма: будем опять говорить мы сейчас о картине «Порыв ветра».
Смотрите: в этом полотне близко соседствуют два настроения. Одно настроение – от фигуры мужчины, душой ушедшего в туманно-синеющие, вольные! – дали. Другое же настроение… ой, ой, порывом ветра сорвало шляпу с этого вот толстячка: бежит, бежит он вон за ней! Весь как согнулся-то – тянется как вон за ней он! Она ведь какая новенькая-то! Ой, ой, не кувыркнуться бы ему, бедняжке лысенькому! – забавная-то какая фигурка эта! Вы улыбаетесь сочувственно, глядя на этого дядьку, да?
Мы сказали, что два настроения близко соседствуют в этой картине. Но нет, это неверно. Потому это неверно, что, уловив настроение элегическое и то, которое комическое, и когда, пропитавшись ими – такими тебе понятными и близкими! –
