к настоящей мужицкой работе негодящий.
– Егоор! – На меня налетел заплаканный полуодетый Санька, – Дядька Иван, ну что ж вы…
Мужик только дёрнул плечами, и дружок мой отстал.
– Егор, ну ты чего? Зачем в город-то? – Запрыгнув на сани, тормошил меня Чиж, – Оставайся! Попроси тётку-то, а?!
– Неча! – Прервал его Карп Иваныч, – Сей час кнутом получишь! Не твоего ума дело, сопливец!
Санька соскочил с саней и зашагал рядом, то и дело срываясь на трусцу.
– Как же так…
Стиснув зубы, дёргаю головой в сторону Ивана Карпыча. Отстал Санька далеко за околицей, замёрзнув окончательно. Видя его заплаканный глаза, и сам разнюнился. Соскочив с саней, обнял его крепко и прошептал горячечно:
– Я вернусь, Санька! Верь! Не быстро, но вернусь! Пройдусь по деревне в лаковых сапогах, при богатом картузе и с гармонью. Пройдусь, и кланяться никому не буду, особливо тётке! Мимо пройду, как и не родня! Только тебе и бабке твоей! Будут знать!
Догнав сани, запрыгнул, и больше не оглядывался.
К железке[17] подъехали под самый вечор. Народищу! Иван Карпыч, такой важный и осанистый в деревне, съёжился чутка и будто полинял весь, даже меньше стал. Оглянувшись на меня, он цыкнул раздражённо зубом и расправился было, но ненадолго. Первый же встреченный полицейский, и дядька снова съёжился, уже не оглядываясь на меня.
К самой станции подъезжать не стали, свернули куда-то в сторону. Пару раз спросив дорогу, заехали в скопление домишек, стоящих чуть не вплотную друг к дружке.
– Как они живут-то здесь? – Изумился я, – Даже огорода ни у кого, почитай и нет!
– В городе ещё хужей, – С каким-то злорадством отозвался Иван Карпыч, стуча кнутовищем в ворота, – Илья Федосеевич!
На стук вышел мужик с босым[18] белым лицом, на котором виднелись сизые прожилки.
– Из скопцов[19], что ли? – Подумалось мне, но Иван Карпыч, не брезгуя, расцеловался с ним в губы.
Гнедка дядька распрягал сам, поставив в небольшом сараюшке к овцам.
– Тесновато ему, ну да ничего, ночку перестоит, – Со смешками суетился рядом Илья Федосеевич, обдавая запахом хмельного, – Ну заходи, заходи в тепло!
Робея, захожу следом за Иван Карпычем. Эвона! Сколько господских предметов-то! Зеркало большущее, да чуть ли не в аршин[20], и даже не облупившееся почти. И в рамочке с позолотой! Божечки, живут же люди!
– Твой, что ли? – Илья Федосеевич больно повернул меня к себе за плечи, – Да уж, всё как ты и говорил! Дерзкой! В чужой дом зашёл, и ни тебе перекреститься, но шапку с головы снять.
Торопливо срываю шапку и кланяюсь, полыхая стыдом.
– Да уж, – Повторил хозяин дома, отпуская меня, – тяжко такому в учении придётся. Не одну палку обломают, прежде чем в люди выйдет!
– В люди, – Вздохнул Иван Карпыч, глядя на меня с брезгой, – хоть бы как… какие там люди!
Разоблачившись
Железной дороге.
Бритым. Без усов и бороды.
Общины скопцов считали, что единственным путём спасения души является борьба с плотью путём оскопления (кастрации).
