огурцы. Капуста в бочках. Ваньтё и Маньтё в белых нарукавниках и в черных чесаных валенках.
Но ее больше завлекали красная калина, морозом битая, кучками, древесный гриб чага, лаковые коробочки, некрасивые каждая по отдельности, красивые все вместе, кружева полоской, машинная вышивка ришелье широкими полосами для подзоров, кружева грубые, вязанные крючком, и красивейшие плетенные на коклюшках, всякое такое. Например, если у тебя воротник на школьной форме в виде стойки, ты можешь пришить к нему такую полоску, а назавтра другую. А какие чувства возбуждали, например, клетчатые шелковые ленты в косах! Их и купить-то было нельзя, можно было только завидовать. И чтоб устранить повод для зависти, дирекция запретила все ленты, кроме черных и коричневых. С вечера их намачивали и наматывали на карандаш, чтоб разгладились. На праздник полагались белые.
Но глухое время оползает, тает снег, обозначаются подвижки; открывается светлое большое небо. Ленинград ложится белесыми, чуть подкрашенными перспективами: вот мясисто-розовый, развратно-потемкинский XVIII век, вот зеленый строгановский. За ним рыжая рустовка, дальше строгая шоколадная, рядом охра, а там лимонно-белые колоннады. Поверх налито бледно-голубое вино. На таком ветру хорошо поплакать – уж слишком зябкая это краса.
Несите, ноги, несите Мику к Артиллерийскому музею, где пушечки допетровские сидят рядком, как жабы, вдоль Кронверки, и снег уже сошел с жесткой мертвой травы, и прутики верб стали вишневые.
Уже можно пойти одной на Ситный рынок, купить раскидай на резиночке, упругий и убогий, и, болтая им, бегом-бегом, мимо Монферрана и Добужинского, мимо Осмеркина, Белкина и Петрова-Водкина – туда, туда, к кино «Арс»! А чуть вглубь Большого, кто помнит контуженного торговца тетрадками у скобяно-москательного подвала? – вероятно, приюта скобарей и москалей? – откуда шел теплый дух мастики? Каждые две минуты этот продавец – чем было опалено его лицо, каким ужасом? – продавец этот содрогался, как будто недонадел свой ватник, и толчками все плотней вдвигался в рукав, и хлопал по себе руками, как пингвин в научно-популярном кино «Свет» или как оперный мужик.
После уроков Мика часами торчала в школьной библиотеке – к ней там привыкли. Про детские книги у Мики была полная ясность. Самые гадкие и несправедливые были о том, как безнадежно страшна жизнь и как все должно кончиться худо: «Детство Темы», и «Гуттаперчевый мальчик», и бесконечная Уйда (потом выяснилось, что она англичанка – вот уж Мика удивилась! Англичанки, по ее представлению, должны быть как Бернетт – про то, как надо быть хорошей). Но и «Без семьи» тоже была о печальном, зато в ней были любовь, и добро, и хрупкие собачки, и обезьянка, и чудесный Виталис в бархатной куртке, как у папы Карло. Нравилось, но и настораживало «Сердце» Де Амичиса, где показано, что и ребенок может сделать что-то со своей жизнью, а необязательно погибает. Позвольте, но это что-то буржуазное!
