приехал на несколько дней в Кишинев. Удальство его было известно.
Однажды после обеда он подошел ко мне и к полковнику А. П. Алексееву с предложением, что будет гораздо приятнее куда—нибудь отправиться, нежели слушать разговор «братца с Охотниковым о политической экономии!».
Мы охотно приняли его предложение, и он заметил, что надо бы подобрать еще кого—нибудь; ушел в гостиную к Михаилу Федоровичу и вышел оттуда под руку с Пушкиным.
Мы отправились без определенной цели, куда идти: предложение Алексеева идти к нему было единогласно отвергнуто, и решили идти в бильярдную Гольды.
Здесь не было ни души. Спрошен был портер. Орлов и Алексеев продолжали играть на бильярде на интерес и в придачу на третью партию вазу жженки. Ваза скоро была подана. Оба гусара порешили пить круговой; я воспротивился более для Пушкина, ибо я был привычен и находил даже это лучше, нежели не очередно.
Алексеев предложил на голоса; я успел сказать Пушкину, чтобы он не соглашался, но он пристал к первым двум, и потому приступили к круговой. Первая ваза кое-как сошла с рук, но вторая сильно подействовала, в особенности на Пушкина; я оказался крепче других. Пушкин развеселился, начал подходить к бортам бильярда и мешать игре. Орлов назвал его школьником, а Алексеев присовокупил, что школьников проучивают…
Пушкин рванулся от меня и, перепутав шары, не остался в долгу и на слова; кончилось тем, что он вызвал обоих, а меня пригласил в секунданты.
В десять часов утра должны были собраться у меня. Я пригласил Пушкина ночевать к себе. Дорогой он уже опомнился и начал бранить себя за свою арабскую кровь, и когда я ему представил, что главное в этом деле то, что причина не совсем хорошая и что надо как-нибудь замять:
– Ни за что! – произнес он, остановившись. – Я докажу им, что я не школьник!
– Оно все так, – отвечал я ему, – но все-таки будут знать, что всему виной жженка, а притом я нахожу, что и бой не ровный
– Как не ровный? – опять остановившись, спросил он меня.
Чтобы скорей разрешить его недоумение и затронуть его самолюбие, я присовокупил:
– Не ровный потому, что, может быть, из тысячи полковников двумя меньше, да еще и каких ничего не значит, а вы двадцати двух лет уже известны…
Он молчал. Подходя уже к дому, он произнес:
– Скверно, гадко; да как же кончить?
– Очень легко, – сказал я, – вы первый начали смешивать их игру; они вам что-то сказали, а вы им вдвое, и наконец, не они, а вы их вызвали. Следовательно, если они придут не с тем, чтобы становиться к барьеру, а с предложением помириться, то ведь честь ваша не пострадает.
Он долго молчал и, наконец» сказал по-французски:
– Это басни: они никогда не согласятся; Алексеев – может быть, – он семейный, Но Теодор – никогда: он обрек себя на натуральную смерть, то все-таки лучше умереть от пули Пушкина или
