сразу понял, что речь идет обо мне. Синди всегда шутила, что охотно обменяла бы двух своих родных сестер на мою маму, которая была ей сестрой настоящей. Поэтому и ко мне она относилась как тетушка, которая знает племянника с первого дня его жизни, обращается с ним как со своим питомцем и во всем норовит поучаствовать.
Отец довольно долго молчал, а потом ответил:
– У Лэндона богатое воображение, ты же знаешь. Он, черт возьми, только и делает, что рисует. Не думаю, что из-за нескольких набросков нужно вести его к мозгоправу…
– Рэй, я наблюдала за твоим ребенком – за вашим с Роуз ребенком – с тех самых пор, как он впервые взял в руки карандаш. Конечно же, я знаю, что он всегда так самовыражался. Но точно тебе говорю: то, что он рисует сейчас, – это совсем другое. Это пугает…
– А чего ты ждала, черт возьми? – прошипел отец. Теперь замолчать пришлось Синди. Он вздохнул: – Извини, Син. Но… мы сами во всем разберемся. Нам не хочется говорить на эту тему. Когда я думаю о той ночи… – Он осекся. – Я не стану заставлять его об этом разговаривать.
За словами отца я расслышал то, о чем он умолчал: ему не хотелось выслушивать мой рассказ о случившемся.
Но он был прав. Мне действительно не хотелось об этом разговаривать.
– Рэй, он замыкается в себе. Он почти все время молчит. – В голосе Синди послышались слезы.
– Ему тринадцать лет. В этом возрасте многие бывают неразговорчивы.
– Если бы он и раньше так себя вел, я бы согласилась, что все нормально. Но это не его случай. Он был веселым и общительным мальчиком. Я смотрела на него и на Роуз и надеялась, что, может быть, и у меня вырастут сыновья, которые в тринадцать лет не перестанут разговаривать со мной, смеяться и целовать меня, уходя в школу. Нынешнее состояние ненормально для Лэндона, и возраст тут ни при чем.
Папа снова вздохнул:
– Его мать умерла. Откуда взяться нормальному поведению? – (Синди шмыгнула носом, и я понял, что она плачет.) – Давай не будем больше об этом. Я очень ценю вашу с Чарльзом поддержку… но я просто не могу…
– Может, я подыщу хорошего доктора и сама отведу Лэндона к нему, а ты не участвуй, если не хочешь…
– Нет. Пока не надо. Дай ему время.
– Но…
– Синди.
Мне была хорошо знакома эта отцовская интонация, означавшая «я все сказал». Когда мне хотелось чего-то запретного, решающее «нет» всегда оставалось за папой. Он говорил: «Лэндон» – и хмурил брови. После этого я понимал, что спорить бессмысленно.
Максфилды и Хеллеры праздновали День благодарения вместе еще до моего рождения. Эту традицию никогда не нарушали, несмотря на то что после защиты диссертаций пути моего отца и Чарльза разошлись: папа решил уйти из университета и работать в правительственной организации, а Хеллер получил место на кафедре в Джорджтауне. Когда я родился, обе семьи поселились в пределах вашингтонской кольцевой в двадцати минутах
