Мозг ищет выход, подмышки заливает пот, к горлу подступают кашель, икота и чих одновременно.
Спасает телефонный звонок из комнаты. Долгий, пронзительный. Ты пожимаешь плечами в знак извинения и вылетаешь из кухни. Хватаешь на бегу керамическую вазу и освобождаешься от неудачного глотка. Таракан плюхается на дно, смешанный с кофе и слюной, ты посылаешь ему вслед еще несколько судорожных плевков и, роняя трубку, кричишь счастливое: «Алло-о!»
***
ЛЮБОВЬ
Я любила его в любом состоянии. Когда он спал на спине, похрапывая, как утомленное солнце. Когда сворачивался клубком, упираясь в мой живот абрикосообразной попой. Когда утопал лицом в подушке, и я боязливо прислушивалась к каждому следующему глухому вздоху. Я любила его и млела, когда он покряхтывал над дымящейся тарелкой, уписывая с причмокиванием и похвалами мои кулинарные опусы, всегда дешевые, простые, но вкусные.
А как я томилась под прищуренным взглядом его дымом затянутых глаз! Он присасывался к сигаретке, как дитятко к соске, и ублажал себя и ее с нескрываемым наслаждением. Я пряталась в кресле, подпирая подбородок кулаком и мечтала. Я видела, как вырастают крылья у него за спиной, как он протягивает мне шлем летчика, усаживает на спину, пристегивает к ней спецремнем, и мы вылетаем с предпоследнего этажа бетонного пальца куда-то в дремучую, пахучую, трескучую от нашей радости и удовольствия даль. Сигаретка умирала, я подсовывала ему следующую, плетя кружево своих женских фантазий.
Я любила его одежду, того же размера, что и мой, того же стиля и той же предпочитаемой мной фактуры. Раз в месяц я аккуратно перебирала ее в шкафу, который принадлежал только ему, источал только его запах. А я обожала его детский запах, без примеси кислых, тяжелых испарений. У него не пахли подмышки, и я восхищалась. Носки, которые он изящно, смущенно, как бы невзначай под предлогом забывчивости оставлял в зеленом тазу в ванной, не обладали обычными, стандартными признаками грязности. Им был присущ лишь аромат велосипедной пыли, смятой травы, разбрызганных луж. Грязь носков имела какое-то сугубо природное, а не человеческое происхождение. И я радовалась и терла черные и синие тряпочки-носочки между намыленных ладоней, напевала блюз черной луны, подражая Элле не голосом, а только желанием преображения и ванного перевоплощения. Ванна служила обителью моих эмбрионально существующих способностей. Я не старалась развить их и выпустить наружу из своей телесной оболочки. Меня вполне устраивал вариант сотрудничества моих тела и души, при котором последняя ежесекундно что-то порождала, а первое предоставляло капсулу-домик для того или иного креативного эмбриончика. Мне достаточно было любить его, чтобы однажды с легкостью отказаться от гнетущей когда-то идеи общественной самореализации.
Я сопровождала его ванные заплывы. Он не хотел и не мог нежиться в пенном раю без моего участия. Он нырял, выплескивая влагу на пол, мой живот и ноги, откусывал
