же, она умолчала об обстоятельствах утреннего пробуждения.
– Видишь ли, я… Я… Я надеялась, что ты сам мне об этом расскажешь, – призналась она наконец.
Рандольф нахмурился и почему-то вдруг уставился на ее бюст.
– А где твой… э… корсет? – спросил он.
И в тот же миг проснулся котенок. Царапая ее крохотными коготками, он пытался пробиться наружу, к свету.
– Я бы предпочла не отвечать на этот вопрос, – сказала Джорджетт.
Рандольф в недоумении посмотрел туда, где приютился котенок, и вдруг побагровел.
– О господи! – воскликнул он. – Ты подверглась насилию?!
Джорджетт покачала головой. На душе у нее скребли кошки, до которых царапавшему ее грудь котенку было очень далеко.
– Нет, – прошептала она. – Я так не думаю. – Какие бы грехи ни числились за таинственным шотландцем, в объятиях которого она встретила утро, Джорджетт точно знала: в его постели она оказалась по своей воле. Более того, стоило ей подумать о нем, как тело охватывала сладкая истома. – Как же я тут оказалась? – спросила она, прижав ладони к вискам.
– На улице?
– В городе! – ответила она с раздражением.
Рандольф вдруг начал заикаться.
– Скажи, а что… что последнее ты можешь вспомнить?
Джорджетт со вздохом закрыла глаза. Она помнила, как надевала платье, которое было на ней сейчас. Очень скромное, почти траурное серое шелковое платье. И помнила, как сражалась с мелкими перламутровыми пуговками и злилась на Рандольфа, который не потрудился нанять ей горничную, хотя обещал. Он обязан был это сделать – хотя бы потому, что того требовали приличия. Постоянно находиться с ним один на один ей не нравилось, и присутствие компаньонки или горничной могло бы скрасить ее пребывание в доме кузена, ставшего слишком навязчивым.
Открыв глаза, Джорджетт наконец проговорила:
– Я помню, как пила с тобой чай. С имбирным печеньем. – Она помнила, как, вымученно улыбаясь, из вежливости давилась этим несъедобным, твердым как подошва печеньем. Хотя кузен, казалось, знал все об истории и медицинском использовании чуть ли не всех существующих растений, применять свои знания для приготовления чего-то более или менее сносного на вкус он так и не научился.
– А потом что было? – продолжил допрос Рандольф. И отчего-то болезненно побледнел.
Джорджетт наморщила лоб, пытаясь продраться сквозь заволакивавший мозг густой туман. Из мглистой дымки выплыло еще одно воспоминание, ясное, как луч солнца на глади озера. Перед ее мысленным взором возник Рандольф, который, нервно ерзая в кресле у камина, говорил:
– Драгоценная Джорджетт, ты женщина со средствами, с немалыми средствами, и теперь, когда траур закончился, найдется немало охотников воспользоваться твоим состоянием. Позволь же мне стать твоим защитником.
– Ты просил меня выйти за тебя замуж, – ответила Джорджетт. Она помнила металлический привкус страха
