еще раз. Ободок подчинился, и у нее на ладони вспучился купол черного каучука. Она взвизгнула.
– Вы скоро привыкнете.
Джин засомневалась. Ради Майкла, конечно, что угодно, но не могли бы они быть просто друзьями?
– А вот это смазочная паста.
В руке доктора Хедли внезапно появился тюбик. О господи. А как же «смазывается слизью»?
– Не… а это… необходимо?
Доктор Хедли издала смешок и не сочла нужным ответить.
– А я думала, вы сказали, что он смешным не бывает? – Джин озлилась на эту женщину, к которой ее заманили для осмотра.
– Да. И смеялась я не над ним. А над вами. Вы, девочки, всегда хотите и того, и другого – все удовольствия и никакой ответственности. – И, сказав это слово «ответственность», она начала смазывать пастой ободок колпачка, а затем и мягкую центральную резиновую ямку. Кратко продемонстрировала, а затем отдала ей.
– Нет, держите крепко, он не укусит. Нет, крепче. Большим пальцем и остальными, или вы никогда не изображали куколок пальцами в перчатке?
Джин положила колпачок, прежде чем он вырвался из-под контроля. Уж конечно, для одного дня этого вполне достаточно.
На перроне Паддингтонского вокзала, ожидая свой поезд, Джин обнаружила громоздкий выкрашенный зеленой краской аппарат с большим циферблатом. Только вместо цифр, означавших часы, были буквы алфавита. Вы поворачивали стрелку и за пенни получали право напечатать пятнадцать букв на узенькой металлической полоске. Дощечка с оббитой эмалью предлагала вам таким способом отправить весточку другу. Джин не знала, какую весточку отправить и кому. Ей не хватало уверенности даже для жалости к себе, ее просто томило неизбывное одиночество. Она старательно передвигала стрелку от буквы к букве, нажимала на ручку и напечатала ДЖИН, а потом СЕРДЖЕНТ. У нее осталось еще три буквы. Папа, хотя он, наверно, счел бы такую трату денег верхом легкомысленности, пожелал бы, чтобы она получила за свои деньги сполна. Фамилия, звание, номер – такой ведь порядок? Звания у Джин не было, и номера тоже. Немножко подумав, она напечатала три XXX – три поцелуя, вытащила свою металлическую полоску и спрятала ее в сумочку.
Джин смутно решила, что в последний год с Томми Проссером что-то случилось – что-то определенное и узнаваемое. До этого он был смелым пилотом «Харрикейна», а теперь он был отстраненным от полетов, угрюмым и испуганным. От нее требовалось найти источник этого страха, позволить ему заговорить о каком-то жутком, калечащем испытании, через которое ему пришлось пройти, и он пойдет на поправку. В такой мере принцип психоанализа был Джин понятен.
Как-то днем она сидела на кухне с банкой «Силво» и строем вилок. Проссер говорил мягче обычного. Говорил он о 1940 годе так, словно о Монсе или Ипре, – как о чем-то давнем, никак его прямо не коснувшемся.
– Мой первый вылет был чистый мюзик-холл. Над Северным морем
