от тебя про свое отношение к Любви (пусть-ка этот кумир повалится – вот уж я расцелую его осколки!). Давай я расскажу тебе сон, который вчера приснился.
Села в трамвай. Зачем? Куда? Не знаю. Надо было. Села и еду.
В вагоне гулянье, будто что-то празднуют. Цыгане не цыгане. Но что-то такое. Еду. Едем по Морской, где трамваев нет, потом мимо Дворцовой, где они есть. Знакомые все места. Через Малую Невку проехали. Рулим по Петроградской. Ларьки, ханыжники с протянутыми бутылками и в олимпийских шароварах.
Еду.
Главный смысл сна – еду и еду.
Трамвай уже забрал в лес – роса с деревьев закапала окна, заря полоумно размазывает краски. Вскрики неизвестно каких птиц – дичь захватывает постепенно. А у меня друг умирает от рака. Он ко гда-то дотронулся до моего запястья и прожег его. Не очень молодой, но и не такой уж посторонний. Мы только себя, Томка, чувствуем, вот уж эгоистки! Хороших на нашем пути все меньше.
Едем, слушай, я развеселилась, как от шампанского. Дела-то, чувствую, плохие. Но веселюсь. А дорога все убежденнее уходит вдаль. У нее там свои станции. У нее там «Голубичная поляна» или «Холмы вереска». А я уже примеряюсь практически. Мне муж голубику заказал.
Стали, конечно, знакомиться. Один с бородкой говорит:
– Зачем вам все это?
А я ему в ответ:
– Сердце болит.
Он протягивает мне таблетку. Доктор.
– Строго под язык.
Взяла. Не смотрю. И он на меня не смотрит.
Говорю, Томка, сон!
– Вы же на меня хотели посмотреть, но не смотрите. Это и есть любовь?
– Да, – отвечает.
– Застенчивость кому же помогла?
– А вы хотите отдаться не глядя?
И так укорил меня, чеховский заморыш, что я уже почти и расхотела.
Еду, терпеливо переживаю несуществующую любовь.
Слушай! Потому что я бы так тебе не наврала, если бы не приснилось. А тут – взятки гладки и полный приговор. Еду, как ты понимаешь. Того с бородкой уж нет.
На голубичной все высыпали – собирают. Кусты высокие. Ягода пьяная. На два литра – десять литров воды и два с половиной кг сахара. Ну и перчатка с дырочкой. Я все запоминаю. А у самой – любовь невостребованная.
Мимо бежит мужичок с мелким лицом. Я к нему – с тайной своей – про время спрашиваю. Он показывает часы, улыбаясь. Циферблат темный. И дальше бежит. Если бы не убежал, непременно бы влюбилась. Дорогой, несостоявшийся.
Пошли «Земляничные поляны». Все – в наркоте детства. Кому что – мне розовое платье мелькает и каски, на которых я в Сестрорецке тянулась за Улановой.
Залезаю кое-как в трамвай с полными сумками. Откуда ни возьмись, возникает мужичок, который давеча убежал от меня.
– Вам кто сказал?
– Не помню, – отвечаю, – но ведь, кажется, звон я т.
Хватает мои сумки и запихивает под свободные сиденья. Уселись. Подружились.
На
