что маму выгнали из режимно-оборонного Сухого, где с утра до ночи, от звонка до звонка.
Работа в школе позволяла ей больше бывать с нами.
Мама никогда не скрывала, что дети, мы с братом, были для нее главным, абсолютно всем. Ее любовь была всепоглощающей. Однако любовь эта выражалась не в том, что она стирала и гладила, готовила нам борщ и котлеты – домом и бытом занималась жившая с нами баба Эся, а мама…
Когда мы остались без бабушки, это был шок – в доме три мужика, а мама совершенно ничего не умеет: ни готовить, ни стирать, ни убирать.
Она умела другое – любить всех нас и жить с нами нашей жизнью.
Стихи ее никогда не интересовали. Жареный миндаль ей уж точно был дороже всех четверостиший. Но, когда вышли “Стихи поэтов МГУ”[1], она пришла на презентацию и купила не знаю сколько – двадцать, тридцать, пятьдесят, – может, и сто – книжек.
От полноты чувств, просто потому, что там были мои стихи, а она была моя мама.
Женился брат, потом я. Мы разъехались по разным квартирам. По разным концам города. У каждого была уже своя жизнь.
У мамы – своей, отдельной от нас, – не было.
Стареть мама не хотела и не умела.
Она рано поседела, седина ей очень шла, но она старательно красила волосы в ненатурально черный цвет.
Когда в телеящике выступал цыганский ансамбль, где молодые и горячие пели, плясали, сверкали глазами, а на заднем плане сидели, меланхолически покачиваясь в такт, старухи в пестрых шалях, говорила, что, когда уйдет наконец из школы, будет на пенсии подрабатывать “сидячей цыганкой”.
Говорила так, словно все это не про нее – пенсия, старость. На ворох появившихся с возрастом болезней внимания почти не обращала. И здесь не умела вписывать себя в границы и рамки – регулярный прием лекарств, диета, режим…
Умерла мама рано.
Втроем мы стояли у гроба. Папа и брат молча смотрели в землю. Я ревел в голос. Взрослый уже вроде мужик, муж, отец семейства. Или только тогда я стал совсем взрослым?
Про дом
Слегендарным чемоданом кураги мама вернулась в деревянный дом на Новосущевской улице, который в недолгий период нэповской вольницы построили вскладчину несколько приятелей, среди которых был и дед Ефим.
Из роддома (из Грауэрмана, откуда ж еще?) меня привезли именно туда.
Это была родственная коммуналка: в двух комнатах жили мы, в двух других – семья младшего брата моего деда. Потом они уехали, и мы оказались в отдельной квартире. Но это гораздо позже.
Как и большинство мест, начинающихся с “ново”, Новосущевская – весьма старая московская улица, проложенная по руслу реки Неглинки от Селезневки до Марьиной рощи.
Так что можно сказать, что я родился на берегу реки, хотя бумажных корабликов по течению не пускал, да и самой реки никогда не видел, поскольку ее загнали в трубу и убрали под землю за сто пятьдесят лет до моего рождения.
Натужная
Выпущенная в 1977 году могучими усилиями Игоря Волгина первая и едва ли не единственная наша доперестроечная публикация в отчизне. Там впервые были напечатаны Сопровский, Гандлевский, Кублановский, Кенжеев, много кто еще.
