этом, они все принимают всерьез.
– Я знаю, чего им не хватает, – сказала Гризельда. – Надо бы им самим обзавестись какими-нибудь грешками, тогда у них не останется времени вынюхивать повсюду чужие.
С этими словами она вышла из комнаты, а я взглянул на часы и без промедления отправился с визитами, которые должен был нанести еще утром.
Вечерняя служба в среду, как всегда, собрала немного прихожан, но когда я, разоблачившись в ризнице, вышел в опустевшую церковь, то у одного из витражей приметил одинокую женскую фигуру. У нас замечательные старинные цветные витражи в окнах, да и сам храм заслуживает того, чтобы на него посмотреть. Заслышав мои шаги, женщина обернулась, и я узнал миссис Лестрэндж.
Мы оба молчали, пока я не сказал:
– Надеюсь, вам понравилась наша церковь.
– Я любовалась витражом, – ответила она.
Она говорила приятным, низким, хорошо поставленным голосом, четко произнося слова.
– Очень жаль, что я вчера не застала вашу жену, – добавила она.
Мы еще несколько минут поговорили о нашей церкви. Было очевидно, что она человек высокой культуры, знакомый с историей церкви и церковной архитектурой. Мы вместе вышли и пошли по дороге, которая проходила мимо ее коттеджа и вела к моему дому. Когда мы подошли к ее калитке, она приветливо сказала:
– Не хотите ли зайти? Мне интересно, что вы скажете о том, как я все здесь устроила.
Я принял приглашение. Коттедж «Маленькая калитка» принадлежал раньше полковнику, служившему в Индии, и я поневоле почувствовал облегчение, увидев, что медные столики и бирманские идолы исчезли. Теперь домик был обставлен просто, но с самым изысканным вкусом. В нем воцарился дух гармонии и покоя.
Но я никак не мог взять в толк, что привело такую женщину, как миссис Лестрэндж, в Сент-Мэри-Мид. Этот вопрос с каждым днем мучил меня все больше. Она была светской женщиной до мозга костей и тем не менее решилась похоронить себя в нашей деревенской глуши.
При ясном свете, озарявшем гостиную, я смог впервые рассмотреть ее как следует.
Она была очень высокого роста. Волосы золотистые, с рыжеватым оттенком. Брови и ресницы темные – то ли от природы, то ли подкрашены – об этом мне трудно судить. Если она и подкрашивала их слегка, как мне показалось, то делала это артистически. В ее лице, когда оно было спокойно, было что-то от сфинкса[11], а глаза у нее были совершенно необыкновенные, я ни у кого таких не видел – они казались почти золотыми.
Одета она была безукоризненно и держалась с непринужденностью, обнаруживавшей отличное воспитание, но все же в ней сквозило что-то, не совпадавшее с этим образом, и это меня смущало. Сразу чувствовалось, что она окружена тайной. Мне вспомнилось слово, которое сказала Гризельда: роковая. Глупость, конечно, и все же – так ли уж это глупо? Мне пришла в голову непрошеная мысль: «Эта женщина ни перед чем не остановится».
Мы беседовали о самых обычных вещах – о картинах, книгах, старых соборах. Но я никак не мог отделаться от ощущения,
