мольберт и вытаскивать холст из рамы, то здесь действительно может появиться труп. Я думал, что вы человек умный и не станете делать поспешных выводов…
– Я пока не сделал никаких выводов, – сказал Бронсон.
– Не торопитесь с выводами, старший инспектор, – сказало изображение, двигавшееся будто на экране кинематографа. Замечательное изобретение, подумал Бронсон, и если это сделал сэр Эндрю, то, получив патент, он, несомненно заработает много денег, устраивая представления – не такие, как сейчас, а настоящие, рисованные или иным способом (знать бы – каким) организованные спектакли-фильмы.
– Я и не тороплюсь, – пробормотал старший инспектор. Он с трудом заставлял себя говорить с изображением, будто с живым существом, обращался на самом деле к сэру Эндрю, хотя на него не смотрел, более того, даже делал вид, что не замечает его присутствия.
– Видите ли, старший инспектор, – сказало изображение, – дело в том, что я больна, дни мои сочтены, я не знаю, когда умру, это может произойти сейчас или завтра…
– Лиззи! – с легко различимым страданием в голосе произнес сэр Эндрю, и Бронсон не стал оборачиваться, что попросить его хранить молчание.
– Энди, это так, ты знаешь… Старший инспектор, четыре года назад я была еще… нет, уже не здорова, но болезнь только началась, быстро прогрессировала, и я была в панике, мне было страшно, вы знаете, как не хочется умирать, вы уже пробовали…
Она запнулась, поняв, что сказала лишнее, Бронсон подался вперед, губы изображения на картине плотно сжались, будто женщина поклялась не произнести больше ни слова, но то, что было сказано, означало, что о старшем инспекторе она (или сэр Эндрю, если он каким-то непостижимым образом управлял изображением) знала столько, сколько не знал на этом свете никто, даже его мать, его брат в Сассексе и та, чье имя он даже мысленно не хотел называть, жившая сейчас за океаном и давно забывшая о полицейском, допрашивавшем ее шесть лет назад по делу о поддельных бриллиантах.
– Я уже про… – севшим вдруг голосом повторил Бронсон и подошел к картине так близко, что сэр Эндрю за его спиной воскликнул «Не надо!». Женщина на картине сделала предостерегающий жест, но Бронсон не контролировал себя, рука его выпрямилась, и он коснулся женской щеки. Коснулся прохладной, гладкой и приятной на ощупь кожи – это была (Бронсон мог поклясться!) живая человеческая плоть, а не шероховатая поверхность холста или кинематографического экрана.
– Вы сделали мне больно, – с укором произнесла леди Элизабет и отошла к изображенной на картине стене уходившего в даль коридора. Подняв руку, она почесала щеку, на которой Бронсон увидел небольшое покраснение там, куда он ткнул пальцем.
– Вы сделали ей больно, – с угрозой проговорил сэр Эндрю, и старший инспектор резко обернулся.
– Вы! – сказал он, едва сдерживая себя. – Откуда вы знаете… Как… Это…
– Господи, старший инспектор, –
