мне, что у вас есть.
Я провел молодую девушку к тому месту, где были разложены мои вещицы под защитой пушки.
– Увы, мадемуазель, – сказал я, – я не очень хороший ремесленник. Вот это должно было быть домом, и вы видите, что его трубы сильно покосились. Если вы будете очень снисходительны, то назовете шкатулкой вон ту вещь, но посмотрите, куда скользнул мой резец! Боюсь, что вы, пересмотрев все мои изделия, в каждом из них заметите по недостатку. Мне следовало бы повесить вывеску: «Продажа неудачных произведений». У меня не лавка, а юмористический музей.
Я, улыбаясь, оглядел все мои вещи, потом, став серьезен, прибавил:
– Разве не странно, что взрослый человек, солдат, занимается подобными пустяками, разве не странно, что человек с грустью на сердце может делать такие смешные безделушки?
В эту минуту раздался неприятный голос, который позвал мою собеседницу, назвав ее Флорой. Молодая девушка наскоро купила несколько вещиц и присоединилась к остальному обществу, сопровождавшему ее.
Она снова пришла через несколько дней. Но я прежде всего должен вам объяснить, почему красавица Флора так часто посещала нас. Ее тетка принадлежала к числу тех ужасных английских старых дев, о которых говорилось так много. Делать было старухе нечего, и она знала несколько французских слов, а потому, по ее выражению, заинтересовалась пленными французами. Эта большая, суетливая, смелая старуха расхаживала по нашему рынку с нестерпимо покровительственным и снисходительным видом. Платила она, действительно, очень щедро, но при этом так противно рассматривала нас в лорнет, таким неприятным образом разыгрывала роль чичероне среди своих спутников, что это избавляло нас от обязанности чувствовать к ней благодарность. За старухой обыкновенно следовал целый хвост, состоявший из тяжеловесных почтительных стариков, или тупых хихикавших мисс. Для тех и для других тетка красавицы, по-видимому, казалась оракулом.
– Вот этот может премило резать по дереву. Не правда ли, густые баки придают ему ужасно смешной вид? – говаривала старуха. – А этот, – прибавляла она, указывая на меня своим лорнетом, – уверяю вас, страшный чудак.
Конечно, в такие минуты «чудак» скрежетал зубами. Старуха обыкновенно останавливалась среди нас и обращалась к нам на языке, бывшем, по ее понятиям, французским:
– Bienne hommes, sa va bienne? Однажды я ответил ей на том же наречии:
– Bienne femme, sa va couci-couci tout d'même, la bourgeoise[1].
Раздался не особенно вежливый хохот. Когда же мы умолкли, старуха произнесла с каким-то торжеством:
– Я ведь предупреждала вас, что он чудак.
Не нужно и говорить, что все это происходило раньше, чем я заметил племянницу старухи.
В тот день, о котором я хочу рассказать, тетка пришла с особенно многочисленным обществом, говорила особенно много и была особенно бестактна. Я стоял, не поднимая ресниц, но тем не менее глаза мои все время смотрели
Уродуя французский язык, старушка спрашивает: – «Как живаете, добрые люди?» – Сент-Ив, в тон ей, отвечает: «Себе, живем помаленьку, тетка».
