наша в том, что битая посуда три века живет.
Дурачок болтал без умолку, мыл горшки, наливал воду, ставил к огню, осматривал избу, изредка поглядывая на Мотруну, посиневшую от стужи.
– А я и новости принес, – сказал Янко после минутного молчания, – ты, видно, ничего не знаешь, коли и не спросишь меня.
– Зачем мне они? – равнодушно отвечала Мотруна.
– А может быть, и пригодятся на что! Новость славная! Наш пан приехал из-за моря!
– Пан приехал?! А пани? – живо спросила хозяйка, встав со своего места.
– Погоди, слушай, все расскажу по порядку. Я, видишь, на барщину не хожу, управляющий, слава Богу, не принимает меня: к чему, говорит, годен урод? А дурак того не знает, что я за двоих могу работать. Вчера вместо невестки меня выслали на барщину в усадьбу. Вот там я все и узнал, можно было вдоволь наслушаться.
В Мотруне проснулось любопытство, и она присела на скамью, стоявшую у печки. Янко готовил ужин.
– Вчера на барщине никто ничего не делал, – продолжал он, – все говорили о том, что пан приехал.
– Зачем ты мужу не сказал об этом?
– Думал, что знает.
– Мы здесь, словно в лесу, ничего мы не знаем, разве кто помрет на селе, так и то на третий день узнаем. Ну и что ж там говорили?
– А вот сейчас… Сказывали, что пани наша где-то далеко померла, и пан воротился один.
– Померла? – всплеснув руками, вскрикнула Мотруна. – Боже мой!
– Ну, тут еще нет большого несчастья, а вот что хорошо, так хорошо: говорят, пан Гарасимовича прогнал. Пан наш как уехал желтый, бледный, такой и воротился… Чуть только переступил через порог, говорят, велел позвать Гарасимовича и сказал что-то такое, что его благородие сломя голову побежал во флигель да и начал собираться в дорогу… Скоро уедет… говорят, поссорились, наш пан бросил ему в рожу какие-то бумаги, а сегодня гуртом все пойдут с жалобой на Гарасимовича. Не сдобровать ему!
– А у меня только и было надежды, что пани, – со вздохом сказала Мотруна.
– Правда, она тебя замуж отдала и корову дала, – сказал Янко, – да жалеть ее нечего, ведь она на вас накликала беду: ну, да и пан добрый… ленив только, подчас и слова не скажет. Попытай счастья, сходи к нему…
– Напрасно, – тихо отвечала Мотруна, – напрасно!
Дурак посмотрел на нее, слегка пожал плечами и начал ломать сухой хворост.
– Мне нужно идти отсюда, – сказал он, – я издали буду поглядывать за вашей избой. Вот тебе хворост и лучина, жги, пока не заснешь. Да послушайся моего совета: не отчаивайся, не горюй. Будешь суетиться, работать – легче будет. Доброй ночи, Мотруна! Я переночую здесь недалеко.
Мотруна молча загляделась на огонь, осветивший на лице ее две серебристые слезинки. Этими слезами она поминала женщину, фантазия которой связала ее навеки с участью цыгана.
«Померла, и она померла, а я-то, глупая, думала: вот, даст Бог, приедет, поможет, пожалеет меня… И эту надежду Бог отнял у меня, горемычной», – думала Мотруна,
