сво-бо-ден с диким ветром наравне,
Я сво-бо-ден наяву, а не во сне…
Более трагичной песни в сию минуту было не сыскать. При словах «я свободен наяву» у Пашки что-то хлюпало в районе кадыка, и он, сглатывая обиду, затягивал песнь снова. Его не радовала такая свобода, да и свобода от чего? От друга, с которым – пуд соли вместе. От девушки, без которой вздох напоминал выдох одинокой волынки. И как теперь со всем этим справиться? Пашка щипнул себя за ногу, волосы вздыбились от боли, но через секунду в горле вместе со вздохом снова заиграла волынка, подпевающая Кипелову.
– Бондарь, ты чего? Зубы ломит? Откуда такая рожа? Сегодня же матч века! – крикнул заменяющий Севку Женька Говорухин. – Не переживай, я Севку на все сто заменю, отвечаю, буду стараться пуще его самого…
– Да не переживаю я за это, – выдавил из себя Пашка, скатываясь на фальцет.
– Не, у тебя правда всё нормально?
Бондарь с удовольствием бы двинул этому круглолицему улыбающемуся толстогубу, чтобы прекратить разговор, но, сдержавшись, тихо процедил:
– Посмотрим, ты такой же активный на льду… Или только языком…
На миг воцарилась тишина, и вдруг с нарастающей трагичностью снова зазвучала музыка «Я свободен…»
Матч начался. Пашка шагнул на лёд – разбитей некуда, он вышел не играть, а для того чтобы подраться. Выместить злость. Отсидев на скамейке шесть минут штрафа за два разбитых носа, Бондарь на лёд больше не вышел – так решил тренер сборной, который, разочаровавшись сегодняшней игрой, занес две фамилии непригодных игроков в конец списка команды. Ни Дружинин, ни Бондарь не оправдали возложенных на них надежд.
К вечеру у Севки болело тело, у Павла – душа, а у Гельки Селивановой болели и тело, и душа. Хотя если инициативу перехватывала душевная боль, то физическая отступала и давала организму небольшой передых, но как только тело начинало выворачивать от физической боли, то душевная, сдавая позиции, выходила попить кофейку. Но человек привыкает ко всему, и Ангелину уже не скручивало пополам от боли в груди или от боли в желудке. Она лежала в позе трупа и смотрела в потолок. Не мигая смотрела. Ей казалось, если долго смотреть на белый потолок без шероховатостей, выступов и отвлекающих линий, то он через некоторое время начинал двигаться. Превращаясь в единую массу, при созерцании он медленно отдалялся, а при моргании резко приближался.
«Разве можно просто лежать и руководить потолком? – думала Гелька. – А чего нет, торопиться-то некуда. За что-то нужно цепляться… Я же как-то жила без Пашки… Или он меня полностью перезагрузил? Или вытащил из кокона сомнений меня настоящую. Нужно с ним поговорить… Вот он приедет, и я поговорю… А что я скажу? Что с Севкой не спала, что девственница. Что мы траванулись… И я типа прилегла, мучаясь желудком, а Дружинин воспользовался… Свалить всё на него? А вдруг было наоборот?.. Он прилег, мучаясь желудком, а я к нему, думая, что он – Пашка… И Сева ни в чём не виноват…
Гелька
