она как будто собиралась заплакать.
Вот напасть-то! Свалилась ему на голову с небес эта девушка! Но самое главное в том, что она ему тоже нравилась, начиная со дня их знакомства. И если первые полгода он смотрел на Лилю как на хорошенькую дочь мсье Мартена, не более, то в последнее время стал ловить себя на том, что часто думает о ней и скучает без неё. И от всего этого думанья он вскоре разорвал отношения со своей последней женщиной, которую временами навещал.
Из бесед, нередко проходивших между ним и Лилиан по вечерам, он знал о её жизни довольно достаточно, если не всё. Она не таилась перед ним и с девичьей доверчивостью рассказывала ему о своём детстве, о родителях и о друзьях. Он знал, что она любит, и что ненавидит, что близко её сердцу, а что она никогда к нему не примет. Знал и понимал: её искренность – это доверенная ему тайна, и он никогда и никому об этой тайне не расскажет. Он понимал, почему она делится с ним своей жизнью, но… Но их пароход ещё не пришёл, и вряд ли когда придёт, потому что разница в возрасте между ними была почти в 23 года, а это не семечки подсолнуха. Это как арбуз и вишенка.
Она же, в свою очередь, никогда и ни о чём его не расспрашивала, а он, даже как бы ему порой этого не хотелось, не рассказывал ей о себе. О чём он мог рассказать? О кадетском корпусе? О своей службе? О войне с немцами или о войне со своими соотечественниками, где русский шёл против русского, друг против друга, брат против брата? О чём? Может быть, о том, как отряд пьяных красноармейцев дочиста ограбил деревню, а когда мужики возмутились, полностью вырубил их, и потом до утра издевался над их бабами и детьми, покидав большую часть последних в колодец? Или, может, о том, как спустя два дня этот красноармейский отряд белые загнали к болоту и покрошили из пулемётов, а оставшихся в живых сажали на колы? О том, как красные рубили пленным офицерам головы и поднимали их на штыки, или о том, как белые привязывали коммунистов за ноги к вершинам берёз и рвали их на части? Или, может, о том, как жгли, вешали и расстреливали – что белые, что красные, что зелёные и разного рода серо-буро-малиновые? Об этом? Или ещё о чём-то менее страшном, что ему довелось увидеть?
Все хороши были, и те и эти. Алябьев никого не брался осуждать – у всех у них была своя правда: кровавая, правильная или неправильная, но правда. Правда у поручика Неелова, невесту которого пролетарии изнасиловали и убили только за то, что она была дворянка. Правда у бойца Красной Армии Прохорова, старенькую мать которого казак зарубил лишь за то, что её сын добровольно пошёл в красноармейцы. У всех правда была, и у него тоже – своя, но о себе Алябьев мог сказать честно, как перед Господом: «Я пленных не вешал и не расстреливал. Я убивал или добивал врага только в бою, как противник противника, как того матроса, застрелившего Андрея Игоревича Радеева – моего друга и моего названного брата».
Конечно, он мог рассказать Лилиан и о счастливых годах и днях своей жизни: о детстве, о родителях и о друзьях, о том, что он любит, и что ненавидит, что близко его сердцу, а что он никогда к нему не примет. Мог рассказать о своей офицерской службе во благо России, ради чего, по его мнению, мать и родила его на свет. В конце
