свой юбилей в парке на базе – с певцами, ведрами черной икры, девушками из консумации, мы были с Димой среди гостей. Было восхитительно. Я бродил по дорожкам, обнимаясь со старыми знакомыми, пошутил с Прокопенко о «Роторе», подмигнул богине-секретарше и остановился выпить и поболтать с Александром Серовым, который несколько раз за вечер успел спеть гимн «Шахтера».
И тут навстречу нам вышел Ринат. Как всегда, чертовски обаятельный.
– Хороши девушки? – спросил он, показывая на моделей, плавно передвигающихся по залу.
– Богини! – искренне сказал я.
Он наклонился ко мне и сказал:
– Выбери любую!
До сих пор сомневаюсь, правильно ли я расслышал первое слово. Может, в нем не было буквы «р», и порядок букв был чуть иной. Хотя это ничего не меняло.
– Не могу, я влюблен, – сказал я и добавил: – Но есть другая просьба.
– Любая, – ответил Ахметов, напоминая джинна из «Тысячи и одной ночи». Да он, по сути, и был им в тот вечер.
– Вон Дима, – сказал я и показал на Федорова. – Можно я ему базу покажу?
Мы хохотали. Как безумные. Серов не понимал, что нас так рассмешило, но тоже присоединился к нам, красиво загрохотав своим могучим голосом.
Как же я любил летний Донецк! И как же давно я в нем не был…
Нахимов и Кусто
Однажды у меня сошел с ума оператор. По-настоящему.
Мой юный друг Ромка Грибов был гендиректором «Сокола». «Сокол» шел в лидерах ПФЛ и собирался выходить в Высшую лигу. Вице-президентом был доктор Адель, тренером – Корешков, тренером вратарей – Димка Тяпушкин, капитаном – Дима Кузнецов, которого я когда-то обожал еще как капитана садыринского ЦСКА.
Это была банда. Супербанда! И когда Рома сказал мне: «Слушай, поехали с нами на первый январский сбор в Турцию», я не то что согласился – я сразу побежал паковать чемодан. Точнее, сумку. Чемодан у меня тогда был всего один, и он больше подходил для вояжа в медовый месяц или шопинг-тура в ту же самую Турцию.
В Шереметьеве нам сказали, что чартер задерживается, и повели перекусить. Адель Иваныч с Ромой спорили, кто гостеприимнее. Я махнул пятьдесят граммов коньяка на аперитив (страшно вспоминать, но в юности такое случалось), а оператор отказался. Его ломали, убеждали, брали на слабо́, но он стоял на своем. Я знал, что он зашит, но молчал. А друзья-саратовцы не знали. И отказывались верить, что встретили оператора-трезвенника.
Самолет долетел до Антальи подозрительно быстро. Я улыбался каждому игроку и обещал с каждым записать интервью. Вратарь Евгений Плотников пересел от моего обаяния на другой ряд. А Гена Орбу даже пообещал, что прочтет какую-то книгу. Моему опера- тору было тихо и уютно, его оставили в покое. Он достал справочник кессонных давлений и погрузился в изучение таблиц. Он хотел стать дайвером. Я всегда уважал людей, кто умел ставить перед собой конкретные цели.
Сборы были как сборы. Я снимал «Сокол», ездил
