старого плюшевого мишки, которого звали Половинка Черешенки. А у ее мамы был. Она прятала его под кроватью дочки и покрывала поцелуями, когда никого не было дома.
Она тоже задавалась этим вопросом: мама правда чокнутая или нет? Но она знала много того, чего не знали другие. И она никому не могла рассказать это, потому что ей бы никто не поверил.
В двенадцать лет вам никто не верит. Или тогда нужно принести целую кучу доказательств. И потом иногда она сама сомневалась. Она не знала, какие правила игры приняты для мужчины и женщины, которые находятся наедине в комнате. Что разрешено, а что нет. Что является просто вариацией на тему, а что – серьезным нарушением. Может быть, эти крики отца на мать, ее стоны – это нижняя граница нормы? Эти крики, побои, слезы, оскорбления. Может быть, это и называется – заниматься любовью? Однажды на ферме у Жоржа и Сюзон она видела осла, который гонялся за ослицей. Он прижал ее к перегородке, взгромоздился на нее, до крови укусил за загривок, драл зубами кожу, а ослица терпела, только горбила шею, кровь текла, и смотреть на это было жутко. Жорж объяснил ей, что именно так происходит, когда ослице надо родить ребенка. Мать никогда с ней об этом не разговаривала, отец тоже, а уж спросить у бабушки представлялось вообще немыслимым.
У Виолетты она спросить не решалась. А Жюли спрашивать было бесполезно: она явно была осведомлена обо всем не лучше, чем сама Стелла.
Она привыкла хранить в себе все свои неразрешенные вопросы. А таких у нее было достаточно.
В восемнадцать лет Виолетта переехала в Париж.
Она хотела стать актрисой. Она действительно и несомненно была очень красива. Подружкам она сказала, что сначала будет сообщать им сведения о своей жизни, а потом в этом отпадет необходимость, они и так ее увидят по телевизору. «Год пройдет, и обо мне станут писать везде. Queen of the world[14] – вот кем я стану».
Стелла никогда больше ничего не слышала о Виолетте. Ни от ее родителей, ни от своих подруг, ни тем более по телевизору. Да и в любом случае смотреть его у них в доме имели право только два человека: Рэй и Фернанда. Они с мамой были лишены такой возможности. Рэй говорил, что они могут понабраться всякой дряни, всяких лишних мыслей и потом наделать глупостей. Они имели право только раз в неделю смотреть с ним вместе тележурнал. О, это был великий день. Вечером все располагались перед телеящиком, храня при этом гробовое молчание. Шуметь было категорически запрещено. Мама Стеллы даже боялась дышать. Она сжимала бока, чтобы, не дай бог, не кашлянуть. Фернанда неусыпно следила за ними. Рэй записывал, а потом по частям прокручивал пленку, в промежутках ругаясь на журналиста, который остановил его раньше времени или перебил в момент, когда он собирался рассказать что-то интересное.
Однажды он попал даже в новости национального канала. Те, что в восемь вечера, с Патриком Пуавром д’Арвором. Это произошло после случая, когда Рэй в одиночку (так, по крайней мере, он рассказывал) потушил пожар на химическом заводе
Царица мира (
