сидел в углу, прямо на земле, по-татарски поджав ноги, молодой еще совсем, только что выпущенный из юнкерского училища подпоручик, лупоглазый, краснощекий, очень серьезного вида, по фамилии Плотицын, а перед ним был аппарат полевого телефона и в его распоряжении находился связной, ефрейтор Дзюбенко, тоже склонившийся над аппаратом, сидя на корточках. Фигура у него добротная, фуражка с заломом на правый бок; лоб широкий, очень загорелый, потный; густые черные брови подняты напряженно.
Если бы Сыромолотов спросил о них, чем они заняты, поручик Мирный ответил бы, что они держат связь с батареей, с командирами батальонов, со штабом начальника дивизии… Сыромолотов сказал бы про себя: «Вон они какие!» – и присмотрелся бы к ним с большим вниманием.
Но в том, что произошло бы перед его глазами спустя не более полчаса, он ничего бы не понял и не привел бы в ясность, необходимую для художника, – однако это неясно было довольно долгое время и для полковника Черепанова и даже для самого поручика Мирного, его адъютанта.
Связь действовала исправно, и начальник дивизии, генерал-лейтенант Горбацкий, найдя почему-то ровно в десять часов утра артиллерийскую подготовку вполне законченной, передал по телефону, что полк Черепанова должен «атаковать противника на своем участке и выбить его из занимаемых им позиций».
Правда, в это время господский дом уже пылко горел, зажженный русскими снарядами; легкие батареи австрийцев не то что были вполне приведены в молчание, но отвечали слабо: несколько орудий там было явно подбито, так как недостатка снарядов быть не могло; в рощу падало много снарядов, и она даже и не в бинокль казалась теперь поредевшей, обитой; и все-таки трудно было заранее решить, как будет вести себя противник.
Не было заметно, чтобы он оставил свои окопы, – значит, он так же не был сбит русским артиллерийским огнем, как и русские солдаты огнем австрийцев, несмотря на свои потери.
Но приказ начальника дивизии должен был быть выполнен, и первый батальон полка начал атаку.
Это был уже не тот батальон, который двигался по пыльным дорогам сперва в Подолии, потом, перейдя Збруч, в Галиции: он стал меньше, усох за эти два часа артиллерийского боя, от которого заложило уши полковнику Черепанову и грохот стоял в голове. Хотя он переживал первый настоящий – не на маневрах – бой за всю свою жизнь, до этого никому не было дела: он должен был, как командир полка, забыть о себе и видеть, а если не видеть, то чувствовать весь свой полк и направлять все его движения.
Конечно, Черепанов был привычный, потому что давний уже хозяин полка, который обыкновенно ежегодно осенью убывал на несколько сот человек, уходивших в запас, и прибывал на столько же новобранцев. Эти приливы и отливы были регулярны, неизбежны, законны, как в открытых морях или на берегах океанов.
Случалось, что умирал от болезни тот или иной офицер, и его было жаль, но место умершего тут же замещал кто-либо равный в чине из своих или прикомандированных, и жизнь полка текла без перебоев: была потеря
