их распродавать с торгов.
Заботы о свеем имении часто мешали Генкелю вовремя расплачиваться с подрядчиками дружины. Но выходило как-то так, что Генкель всегда подыскивал оправдания и изворачивался с такою ловкостью, которой никак даже и предположить было нельзя в его жирном, шестипудовом теле. А потом как-то случилось даже и так, что он непосредственно сносился с самим комендантом города, полковником Оллонгреном, минуя Полетику, и выходило временами, что даже и Полетика как будто зависел от Генкеля: ведь он все, что ему угодно, мог наговорить о нем коменданту города, а тот передать коменданту крепости… и мало ли что могло из этого выйти!
И в то время как Эльш неумеренно много пил, найдя себе в этом занятии доброго товарища в лице своего субалтерна, поручика Миткалева, до войны служившего где-то по земскому страхованию, низенького человечка с рыженькими, вечно мокрыми усиками, неудачно старавшегося говорить глухим басом; в то время как командир первой роты, капитан Урфалов, человек преувеличенно турецкого обличья, большой любитель серебряных портсигаров с золотыми монограммами, устроил в своей квартире постоянные и приманчивые для иных ужины с преферансом до часу, до двух ночи, – Генкель был весь в густых деловых облаках сигарного дыма, в тонких соображениях, выкладках и расчетах.
И величественно заседал он в кабинете командира за его столом, когда случалось заболеть чем-нибудь Полетике.
Все это припомнил прапорщик Ливенцев, пока подходил к казарме. Но вспомнилось и еще одно.
Он был дежурным по дружине и выполнил уже все обязанности дежурного, – минут двадцать оставалось до смены.
В это дежурство как-то особенно тошной показалась канцелярия штаба дружины со «стулом приказиста», казначеем, военным зауряд-чиновником Аврамиди и часовым, стоявшим у денежного ящика, пожилым, седоватым, наводящим уныние всем своим видом: по-домашнему как-то держал он винтовку и сосредоточенно смотрел на свои сапоги, облепленные последними уже осенними мухами. Должно быть, он удивленно думал над тем, что могли найти в его сапогах сладкого эти десятки мух.
Ливенцев вышел из казармы к воротам и там, на улице, поразился роскошью очень пышных хризантем, белых и розовых, которые несла в корзине на продажу в город девочка лет двенадцати. Он купил у нее несколько штук и с ними вернулся снова в канцелярию, чтобы новому дежурному, зауряду Шнайдерову, сдать дежурство, но, оказалось, там уже кричал Генкель:
– Куда же он мог деваться, этот Ливенцев? Сейчас нужны деньги! Сию минуту нужно мне взять деньги и ехать платить, а как же без дежурного? Безо-бразие!.. Черт знает что у нас делается такое!..
– Послушайте, вы, черт возьми, как вас звать, – красавец!.. Вы что же это, а?.. Где же могли вы запропасть вообще… э-э… когда вы же дежурный, а? – встретил Ливенцева сам Полетика.
– Посмотрите, какие цветы! – с наивностью кабинетного человека поднес к самому его лицу свои хризантемы Ливенцев,
