жаждет лечь всеми своими костьми за…»
– За Распутина и компанию? – подсказал Ливенцев.
– Хотя бы… И вдруг дурак испортил всю музыку! Теперь, я полагаю, он этого Переведёнова со свету сживет, дурака такого!
– Ах, любопытно бы было поглядеть на этого дурака! Признаться, очень люблю дураков, – с чувством сказал Ливенцев.
– Гм… А кто же у нас их не любит? Я однажды, помню, с другим земским врачом и на земской же тройке ехал по делу, а ямщик был пьян, дорога скверная, грязь, ночь… Говорю ямщику: «Смотри в грязь нас не вывали». А он: «Это я-то, да чтобы в грязь вывалить! На сухом месте может, конечно, всякое случиться, – кто без греха? Ну, чтобы уж в грязь, – нет! Этого никоим манером не допущу!» И что же он, мерзавец? Конечно, с пьяных глаз погнал с какого-то косогора в провал, экипаж набок, да еще проволочило нас спинами сколько-то шагов, пока, наконец, лошади стали. Освободились мы кое-как с товарищем из-под экипажа, грязнее свиней вылезли, и давай спички зажигать, посмотреть, в каком положении дело. А ямщик наш – он тоже слетел – подымается, и видим мы при спичке – на бороде у него кровь: губу он себе обо что-то порезал. Мы к нему, конечно, как оба врачи: «Давай пощупаем, челюстная кость у тебя цела ли?» И, конечно, усердно мы спички зажигаем все ради этого случая. А ямщик нам: «Эх, спицы бы хоть пожалели, а то потом и закурить не будет!.. Вот и сразу видать – ненастоящие господа вы!..»
– Зауряд-господа, – вставил Ливенцев.
– «…Потому что настоящие – они бы спиц тратить не стали да искать, кость у меня там какая-то цела ль. Они бы мне за такое дело, как я их в грязь вывалил, вон бы какую прибавку к губе должны бы мне сделать, а не то чтоб меня лечить! Ну, в таком разе помогайте экипаж подымать, – берись, где кому сподручней… Эх, род-димые! Дураками наша земля только и процветает!..» Вот афоризм! Можно сказать – глас народа.
Ливенцев улыбнулся.
– Погодите, пойдем и мы с вами дурака валять: дайте-ка только получить знамена!
Моняков поерошил бороду тонкой просвечивающей рукой и сказал уверенно:
– Нет! Я убежден все-таки, что до нас дело не дойдет. Войну должны закончить к весне, а то некому будет ни пахать, ни сеять, и все равно тогда армии с голоду должны подохнуть. Нас, паразитов, кормить тоже не шутка!
– Земские замашки в вас вопят – «пахать, сеять некому»! А бабы на что? И у нас, и у немцев, и у французов – и запашут и посеют.
– А у турок? Тоже бабы пахать пойдут? – уязвил Моняков. – Живал я в краях Магомета, – бабы там только по домашности, а пашут мужики какими-то колчужками. Эх, никогда не забуду, как из Казалинска в Кара-Кумы, верст за четыреста, на мертвое тело мы с фельдшером и следователем ехали один раз. Вот было путешествие! А совсем ведь и не путешествие, просто по делам службы: ирригационное убийство, частый очень случай, – из-за воды там готовы глотку кому угодно перервать. На восьми верблюдах мы ехали: на одном – я, на другом – фельдшер, на
