очень долгое время именно эти жалкие толики информации и давали мне представление о его прошлом.
На следующий день мать попросила меня сходить в аптеку за лекарством.
– А как же домашний арест? – спросила я, наигранно вздергивая брови и приподнимая плечи.
За мое «отвратительное, эгоистичное поведение» накануне мать придумала для меня одно из излюбленных наказаний всех родителей – запереть родное дитя дома, лишив его общения, развлечений и свежего воздуха.
Какая оригинальность.
– Соф, ну хватит. Мне сегодня слишком плохо, чтобы выносить твои кривляния.
Она говорила сущую правду – про то, что ей было плохо. Ее всегда блестящие волосы были спутаны, кожа лица иссушилась и натянулась, как тетива, на бледном, выцветшем лице выступили капельки пота.
– Может, тебе лучше купить что-нибудь от лихорадки? Выглядишь ты откровенно паршиво.
– Это называется старость, Соф. От этого нет лекарства, – ответила мать, устало проводя ладонью по лицу.
Она передала мне две банкноты, держа их двумя пальцами, точно сигарету, и на две секунды ее зрачки задержались на моем лице. Этого было вполне достаточно – одним взглядом она могла сказать так многое. Порой казалось, будто тот, кто дал ей жизнь, решил ради забавы нарушить все мыслимые законы природы, ибо глаза моей матери вобрали в себя всю богатую полноту серо-синей палитры: они были очень редкого оттенка, дождь с индиго – иногда сизые, пастельно-синие, как море утром после шторма, иногда – цвета грозового неба: то вспыхивающие бурей льдистых завихрений, то застывшие в холодном, почти мертвом трупно-синем безразличии, а чаще всего – безумное сочетание темной лазури и сапфирово-серых огоньков, которыми она так ловко швыряла в меня, точно пульками.
– Аспирина будет достаточно.
– Как скажешь, – я пожала плечами, взяла протянутые мне деньги и пошла одеваться.
Собиралась в тот день я с особой тщательностью. Нашла свою старую юбку – ту, которая плотно обтягивала мой зад, нацепила на запястья нетронутые со школьных лет побрякушки и даже стащила у матери тюбик черной туши.
К несчастью, в прихожей я заметила рыжие всполохи волос, означающие, что моя любимая матушка решила проводить меня до самой двери.
Как мило.
– Боже, Соф, что это на тебе? – не преминула она накинуться на меня. – Откуда у тебя вообще такие вещи, и это что… тушь?!
Я расплылась в улыбке. Смогла заставить себя выдавить это жалкое подобие улыбки, не позволяя ей снова взять верх. Однако чаще было все совсем не так. Чаще всего… боже, как же это бесило! Чувствовать эту неконтролируемую злость, впитывать ее в себя каждой напружинившейся порой. Задыхаться от скручивающей в тугой узел нутро ярости.
Бессильной. Всеобъемлемой.
Поглощающей тебя с потрохами.
Смотреть в свинцовые глаза матери
