держала – рядом еще церковь Святого Фомы, – ко мне играть в карты знаешь, какие господа приходили важные. Тебе и не снилось. Еще гадала.
Карлица в два приема прикончила бутылку и попыталась поставить ее на пол. Бутылка качнулась, упала и медленно покатилась по проходу. Женщина вновь протяжно рыгнула.
– Ах, хорошо, благородная отрыжка, а ты что думала? Я сама-то из Монпелье. Папашка лошадей там разводил, богатый был. Нам, детям, все лучшее из Парижа. Дом – будьте-нате, у теток твоих, небось, никогда такого и в помине не было, а они туда же – фу-ты ну-ты. «Уж пожить умела я! Где ты, юность знойная? Ручка моя белая! Ножка моя стройная!»[22]
Викторин мутило от отвращения, ни минуты больше она не могла выносить этих двоих – карлицу и убогого.
– А теперь, если вы не возражаете, я, пожалуй, пойду. Мне было очень приятно, но я обещала подойти к тетушкам через полчаса. Они ждут меня у кондуктора.
С кошачьей ловкостью карлица поймала ее руку.
– А тебе бабушка не говорила, что врать – страшный грех? – прошипела она и еще сильнее вцепилась в запястье Викторин. – Садись, садись, милая, нечего сиськами трясти. Никакие тетки тебя не ждут, не нужна ты им. Да и не тетки они тебе вовсе, уж ты поверь мне. Мы с лыцарем – единственные здесь твои друзья, как же мы можем тебя предать? Мы своих не предаем. Так что никуда мы тебя и не отпустим.
– Что вы такое говорите? Мне ведь попадет, если я не приду к ним.
Шляпа с фруктами слетела с головы карлицы, но та только облизнула пересохшие губы.
– Садись, милая, не рыпайся. А вот тебе, маленький, я как раз сигаретку припасла, мне по дороге один добрый англичанин подарил.
Мужчина закурил, еще плотнее вжался в диван, и из его угла поплыли кольца дыма. Большое кольцо поднималось и расширялось еще больше, а он пускал новые, маленькие, так, чтобы они прошли внутри большого и обогнали его.
– Неужели ты обидишь этого несчастного, милая? Неужели возьмешь и уйдешь? – ворковала карлица. – Садись, дорогуша. Молодец. Умница, умница. И собой хороша, и поешь складно…
Ее голос растворился в громогласном гудке паровоза, потом гудок сменили уханье и грохот встречного поезда. Убегающие назад окна замелькали в темноте желтыми пятнами; огонек сигареты продолжал дрожать недалеко от губ мужчины, дымные кольца медленно поднимались к потолку. И вновь взревел прощальный гудок.
Гармошка выдохнула и замолчала. Ребенок отчаянно запищал. Бутылка продолжала кататься по проходу и позванивать. Послышалась чья-то сонная ругань.
Викторин посмотрела на запястье – от жестких пальцев карлицы остались красные пятна. Она не сердилась. Просто у нее в голове не укладывалось поведение этих двоих попутчиков. Все происходящее вызывало оторопь. Карлица и немой загадочно молчали. Женщина порылась в сумке и достала оттуда пожелтевшую, всю в разводах бумажную трубку и торжественно развернула ее перед лицом Викторин.
– Вот, глянь-ка на это. Поосмотрительней теперь будешь. Глаза-то разуй.
На афише готическими
П.-Ж. Беранже, «Бабушка».
