окраска событий проплаченными корыстными историками, стихи, написанные в тумане галлюциногенных фантазий, совсем не волшебный яд желаний, уступчивый интеллект, который не может справиться с мощными волнами неожиданно налетающего и необъяснимого плотского влечения, привычная ложь и самооправдание, маниловские мечты о полетах и о бессмертии. Нам кажется, что надо просто разобраться во всем не торопясь, все разложить по полочкам – и подлинная история встанет во весь свой могучий рост в сиянии чистой правды. Но нет, истинная история не раскроет своих тайн, ибо сама уже не помнит их и не хранит. Прошлое перестало существовать, оно дало импульс, чтобы появились мы, чтобы появилось настоящее, и почило в бозе. Его уже нет, и не надо тешить наш размягченный мозг иллюзиями, что настанет время и мы во всем разберемся. Не настанет и не разберемся! История искусства прячется в сумерках и оставляет нам лишь загадки: «Завтрак на траве», «Агостина в „Тамбурине“» и «Олимпия», «Олимпия», черт бы ее побрал!
Была Сегатори, была Дюваль, были и другие. Почему же все-таки обожествленным символом французской революции в живописи стала именно Викторин Мёран, простенькая парижская недокуртизанка?
Когда наступает будущее и умирает прошлое? Насмешливая гризетка с фантастической ловкостью расстегнула все пуговички, крючки, петельки и ремешки накидки, баски, корсета, платья, камисоля, нижних юбок и панталон и с профессиональной грацией вынырнула своим розовым тельцем из дюжины слоев одежды на обозрение помешанного на своей будущей славе честолюбивого пророка и гостей его мастерской. Ее платье вместе с кринолином соскользнуло с плеч и медленно опустилось на пол.
Нагота девушки подчеркивалась атласной лентой на шее и черными шелковыми чулками с кружевными подвязками. Викторин спокойно прошла к кушетке мимо ошарашенных зрителей, томно потянулась, и – щелк пальцами – пророчество сбылось! Сбылось не по желанию художника, сбылось само по себе – просто потому, что должно сбыться.
Девушка из плоти и крови, из теста, замешанного на здоровой наследственности и зверином инстинкте заманить в ловушку и поймать добычу покрупнее, поупитанней, исчезла. Нет, нет, я, пожалуй, спешу. Необходимо было еще материализовать в пространстве несколько капель краски, которые под улюлюканье и хохот слуг преисподней упали с кисти на холст. Именно тот самый момент, когда на холсте были обозначены привычные к мужским ласкам нежные розовые соски ходовой бабенки, можно считать началом светлого будущего. Не такого уж и светлого, впрочем. Будущего, в котором закончилась судьба земной гризетки Викторин и началась судьба великолепной, торжествующей и отвратительной Олимпии, идеальной богини нового витка человеческой цивилизации, нового, гораздо более искреннего, естественного и циничного мира идеальной мещанской морали, зарождающейся эпохи торжества лавочников, где все продается – товары, мечты, совесть, любовь; эпохи, которая могучей поступью шагает из столетия в столетие, которая и в двадцать первом веке задает тон нашей жизни. Хотя,
