Рухни небо, провались земля в тартарары, а этот человек, похожий на плюшевого медвежонка размером с гориллу, сонно вздохнет и спросит: «Что-то случилось?»
Если Диего Пераль и завидовал чему-то в сей бренной юдоли скорбей, созданной для мучений грешников, так это спокойствию бергландца. Собственный разум маэстро с раннего утра, с той дьявольской пробежки, где двое коллантариев открыли Пералю ужасную тайну мятущейся души Энкарны де Кастельбро… О, разум плясал босиком на раскаленной сковородке, вскрикивая не от боли – от нетерпения. Ждать, пока коллант соберется на Китте? Это невыносимо! Будь в воле маэстро рвануться ввысь, за облака, не нуждаясь в компании, как безногий калека нуждается в приятелях, когда хочет подняться по лестнице в убогую мансарду – он ни секунды бы не колебался. Калека хотя бы может ползти по ступенькам, цепляясь руками за перила, а Диего Пералю отказали и в такой крошечной милости. Маэстро больше не считал коллантариев бесами, чья задача – погибель душ человеческих. Ни один бес, рожденный в преисподней, не способен так притворяться. Солдат, учитель фехтования, Диего оставался сыном своего отца, а значит, театральной косточкой, пылью подмостков. Он знал цену притворству, актерству, мастерству лицедея. Живчик, рассказавший Пералю о заоблачной встрече с Карни, не солгал ни в едином слове. Маэстро видел, как у помпилианца тряслись руки, прыгали губы, как нервный тик трепал нижнее веко, а в глазах, налитых кровью от недосыпа, мелькал ужас – чище ключевой воды, пронзительней крика ястреба на рассвете. На фоне бесстрастности гематра такая взвинченность напугала бы неискушенного зрителя – страх заражает быстрее чумы. Сказать по правде, Диего Пераль поначалу тоже испугался. Он не знал, что внутренне смирился с утратой; не знал, что согласен страдать, но не действовать – не знал до тех пор, пока вдруг не понял, что смирение выгорело дотла, а страдание превратилось в свирепую жажду действий.
Ждать? – хуже пытки.
– К бою!
Джессика Штильнер и Рудольф Шильдкнехт отсалютовали друг другу, и силовой колпак сомкнулся вокруг них. Бергландец принял свою обычную стойку, выставив оба клинка далеко вперед. Левая, ведущая рапира, слегка приплясывая, целилась острием в грудь Джессике. Правую руку Шильдкнехт поднял вверх, изящно отставив в сторону «подвешенный» локоть. Медвежонок превратился в журавля, начавшего раскрывать крылья, да так и замершего на середине движения. Чувствовалось, что Шильдкнехт, равно владея правой и левой руками, с легкостью поменяет стойку на противоположную, и не один раз, но главному положению «близнецов» он не изменит: передняя рапира – ниже, задняя – выше.
Выдерживая безопасную дистанцию, Джессика внимательно следила за маневрами противника. Каждая мелочь, каждое подрагивание мышц давали изощренному гематрийскому мозгу пищу для головоломных расчетов. Предсказывая намерения Шильдкнехта, девушка отлавливала атаку в зародыше, а финт – на вдохе; выстраивая чужую комбинацию до того, как она воплотилась бы в жизнь, фехтовальщица отсекала закладку фундамента раньше, чем на этом фундаменте воздвигся бы дом. Имея фору, подаренную особым талантом гематров, Джессика шпагой успевала контролировать пару рапир бергландца. Кинжал ученица Эзры Дахана держала
