меня нет денег, ни пенса, – сказал я, отмахиваясь от смеси стыда и отвращения.
– О деньгах речи даже не идёт, – отрезал доктор. – Вы мой гость, чувствуйте себя свободно. В вашем распоряжении кухня, все комнаты. Наверху есть небольшая библиотека, возможно, она вас развлечёт. До двух часов у меня будут пациенты, поэтому не ждите меня с ланчем.
Говоря это, доктор уже надевал поверх рубашки и штанов на подтяжках белый халат, убирал короткие волосы с проседью под шапочку.
– В три пополудни придут школьники, они шумные, но славные ребята. Захотите – присоединяйтесь к нашим занятиям. А в четыре я буду полностью свободен.
Как будто мне было очень нужно его общество. Но я всё же сказал:
– Спасибо, доктор, – прежде чем уйти в комнату, которая на неопределённый срок стала моей.
Я всегда умел быстро привыкать к новым местам. Там, где можно поспать, дом. Но в этой комнате, в аккуратном чистеньком коттедже, я чувствовал себя неуютно. В роскошной квартире Роберта в Сохо – комфортно. В клоповнике в Брикстоне – тоже. В мотелях, в дорогих гостиницах, в заброшенных домах. А отсюда хотелось сбежать.
Библиотеку искать не стал, закрылся в комнате, подпёр дверь стулом и лёг на кровать. Лёгкие и горло скребло подступающим кашлем.
Роберт стрелялся правой рукой, хотя, как верно заметил обрюзгший констебль, всё остальное делал левой. Он носился со своей леворукостью, говорил, это метка дьявола, особое свидетельство его избранности и таланта. Никогда не понимал, как связан талант и рука, в которой держишь кисточку или карандаш, но даже нарочно пробовал подражать ему. Не вышло. Кисть ломило, пальцы дрожали, линии ложились криво, пришлось быстро стирать это позорище.
Зачем он стрелялся правой?
У меня был ответ, и от него внутренности начинало жечь. Он хотел, чтобы я прошёл через всё это. Я достаточно знал Роберта, чтобы не сомневаться: идея о том, как после его смерти меня судят за убийство и сажают в тюрьму, доставила бы ему определённое удовольствие. Он очень любил говорить, что без него я никто.
Как будто я становился кем-то с ним.
Снова хотелось плакать, но я просто завернулся в одеяло как в саван, закрыл глаза и постарался не думать о тюрьме и о пузырьке с таблетками, оставшимся на тумбочке.
Роберт обожал вспоминать, как подобрал меня, словно я был брошенной собакой. Он гладил меня по голове, зарывался пальцами в волосы и…
– Сытость тебе к лицу, – услышал я его голос так отчётливо, словно он прозвучал в пустой комнате на самом деле. – Но не вздумай растолстеть, иначе я перестану тебя рисовать.
Он считал, что толстяков надо морить голодом, а если отказываются – сажать в тюрьму, чтобы они не нарушали эстетику города.
***
Несмотря на восемнадцатичасовой сон ночью, я снова задремал, а проснулся от шума внизу. Осторожно спустившись по лестнице, я остановился на нижних ступенях и прислушался к мешанине детских звонких голосов, среди которых время от времени можно было различить ровный тембр
