следит, как у павших стынутна ресницах мертвые слезы.
На бурьянах бурые пятна
темной крови мертвых пришельцев.
Поднимаются травы мятые
в ясном свете простого месяца.
С поля брани бредут люди,
и костры разжигают на воле.
И соха ковыряет грубое,
напоённое кровью поле.
Спор с дьяволом. Посвящения
I
О, я без вас
схожу с ума!
Моя судьба —
моя сума.
Но все, что есть
в моей суме,
принадлежит
уже не мне.
Я прихожу
и говорю:
«Я пригожусь,
пока горю,
я пригожусь,
пока горяч!»
А вы опять
в тишайший плач.
О, этот плач,
ваш женский плач!
Я был царем,
а стал палач.
И холод слов моих, что нож,
и правды в нас – на мелкий грош.
Но этот грош в такой цене!
Не разменять
ни вам,
ни мне.
Будет время, и березы
вспыхнут желтою листвой
над раскрашенной морозом
полосой береговой,
и к стволу прижавшись ухом,
ты услышишь, как Луна
шепчет ласково и глухо
прямо в ночь.
А ночь нежна.
Будет время, и на поле,
где горит, дымя, ботва,
прорастут глухие колья,
распустившись, как трава,
и навзрыд пойдут осины
голосить, что так влажна
эта осень под гусиным
косяком.
А ночь нежна.
Будет время, и над взрывом
веток, листьев и травы
ты не справишься с порывом
сумасшедшей головы.
И не плакать. Не смеяться.
только слушать. Тишина.
И губами вновь касаться
глаз как звезд.
А ночь нежна.
Темный ветер. Злая мгла.
Иероглифы на флаге, отблеск лунного стекла.
Сто прекрасных видов Эдо
не заменят никогда сей игры теней и света.
Бодхисатва Манжушри —
он глядит, Будда грядущий, не извне, а изнутри.
Ощущение вины
перед медленным теченьем потрясенной тишины.
Потеряю? Сберегу?
Что там выше? Чайный домик? На каком он берегу?
Кто там стынет на пороге?
Отчего тебя мне жаль, куртизанка Ханаоги?
Бронза – век мой золотой…
И опять мороз по коже:
этот век, конечно, твой,
не забудь, и мой он тоже!
Какая странная дорога,
как выполощен ветром куст.
Пейзаж безрадостен и пуст,
и все же он – пейзаж от Бога.
Какая странная судьба,
почти не знавшая пролога.
И все-таки она – от Бога,
и потому она – судьба.
Ты говоришь: люби меня,
ведь
