ся.
Правда, возле нашей деревни нет шоссейных дорог, а железных и подавно, но говорят, что скоро проведут. А пока, конечно, добраться к нам очень даже трудно. А осенью – прямо слёзы. Только на гусеничном тракторе, да и на нём знаючи. И знаючи-то Митька, наш механизатор, на прошлой неделе влетел в колдобину возле Лисьего бору чуть не по самую трубу. Мужики поначалу смеялись над Митькой, а потом, когда откапывали трактор, ругали его на чём свет стоит.
Мы тоже помогали откапывать. Да и не только мы – все наши мальчишки копошились возле железной громадины. Еле вытащили двумя тракторами и поставили на берегу реки у кузницы.
Митька потом целую неделю отмывал свою железину. А после крутил-крутил заводную ручку, взмылился, плюнул и разобрал трактор на мелкие части. Видно, в нутро грязь попала.
А нам с Гринькой хоть в нутро грязь и не попала, а на штаны и куртку нацепилось, пожалуй, не меньше, чем на этот самый трактор.
Мать как взглянула на меня, так и ахнула. Она и сейчас нет-нет да и треснет меня по загривку и всё приговаривает:
– Погибели на тебя нет, соломенная голова.
А штаны и куртка так и висят в сарае. Мать постирала и повесила сушить их. А на днях ударил мороз, и они стали как железные. Грохнешь по ним палкой – звенят. Но меня это не расстраивает. Пусть висят сколько им хочется. Мать с отцом поругали-поругали и купили мне новые штаны и куртку. Правда, немного великоватые. Рукава приходится подгибать, а штаны засучивать. Но я не обижаюсь. Мне всегда покупают одёжку, как поясняет мать, с запасом. А на что мне нужен этот запас, убей не пойму.
Прошлым летом забрались мы к Марье Шиковой в огород за помидорами, а она увидела. Схватила прут – и за нами. Все мальчишки убежали, и я бы убежал – я не тише их бегаю, – но у меня на штанах запа`х распустился. Я запутался и упал. А Марья и рада. Думала, что догнала, и так меня отходила, что я после целых две недели глядеть не мог на чужие огороды.
А ещё говорят, что запас карман не дерёт.
Однажды подрались мы с Гринькой, и подрались-то из-за пустяка – из-за сломанной лыжи. И не то чтобы подрались – скорее он меня валтузил, а я только отмахивался. Он длинный верзила, и рукава у него по локти, а у меня с запасом. Пока я искал кулак в своём рукаве, он мне весь нос расквасил и лыжу забрал. Такая драка не по-честному, я так и сказал Гриньке, a он прищурился и говорит:
– А зачем ты хотел мою лыжу взять?
– Так это, – говорю, – моя лыжа. Я её нашёл первым.
– Нет, моя, – говорит Гринька, – я её увидал первый.
– Где же, – говорю, – Гриньк, ты её увидал, ежели я её нашёл?
– А я её, – говорит, – ещё летом видал.
– Ну и что, что летом. Мало ли что я летом видал.
– А что, – говорит, – ты летом видал?
– Ну…
– Вот, – говорит, – и ну.
Я разозлился и говорю:
– Танк я видал.
– Вот, – говорит, – и бери свой танк. А лыжа моя.
– Так как же, Гриньк, я его возьму?
– А я, – говорит, – не знаю.
– Не знаешь, – говорю, – а за что ты меня по носу двинул?
– А я, – говорит, – не двигал, я только дотронулся.
– А-яй, – говорю, – дотронулся, коли кровь пошла.
– Это, – говорит, – у тебя нос такой хлипкий.
– Хлипкий, у меня искры из глаз посыпались.
– Искры? – удивился Гринька. – Врёшь, я что-то не видал.
На этом мы и разошлись и не встречались долго. Пожалуй, до самой зимы. А потом нам надоело сердиться, и мы помирились.
Гринька – он ничего, отходчивый. Он первый пришёл ко мне и говорит:
– Сань, пойдём на лыжах кататься?
А я говорю:
– Да я, Гринь, уроки не выучил.
А он говорит:
– Брось, всё равно все книжки не выучишь.
– И правда, Гринь. Учу-учу и никак не пойму.
– Чего?
– Да вот о расширении тел.
– О! – вскрикнул Гринька. – Это проще простого. От тепла тела расширяются, а от холода сжимаются. Например, летом дни длиннее, а зимой короче.
Я посомневался, посмотрел на Гриньку: шутит он или серьёзно. Гляжу, он такой важный, говорю:
– Ладно, Гриньк, пойдём кататься.
Вышли на улицу. Смотрю, у Гриньки две лыжи, и обе отремонтированы. Одна – впереди ремня, другая
