письмо из Парижа, Пиэкер требовал денег, ссылаясь на новые потребности. Она не ответила на это письмо.
Пришло второе письмо. На этот раз, с угрозами. Теперь он уже не просил, а настоятельно требовал денег. Она отказала.
Тогда Пиэкер прибыл в Шато-ле-Шателе. Он известил Анну о своем намерении заявиться на ферму Глориэт и обо всем рассказать ее мужу.
Нужно было действовать. Анна заставила Пиэкера уехать из Шато.
Он был требователен и настойчив. Она уговорила его, дав ему немного денег. Попросила его подождать. Говорила, что сейчас у нее нет денег, но она будет искать требуемую сумму, а для этого нужно время.
Пришлось снова пустить в ход всю свою изобретательность. И она придумывала новые средства для обмана, не останавливаясь ни перед какой ложью.
Анна пускалась на разного рода хитрости. Она краснела от стыда, при этом. Никогда не быв лицемерной, она лицемерила теперь, хотя и оплакивала кровавыми слезами свое вынужденное поведение.
Так или иначе, требования Пиэкера удовлетворялись.
Но это обстоятельство дало только повод этому человеку быть еще требовательнее, еще настойчивее. Он, просто, осаждал Анну своими просьбами. А просьбы эти, на самом деле, были бесчисленны.
Анна жила точно в аду. Приданое, которое дали за ней старики Батёры, отходя в вечность, было брошено в эту бездонную пропасть беспечной и запятнанной позором жизни.
Комбредель как будто бы ничего не замечал. Немного спустя, были проданы леса, пашни, срублен и продан лес.
Анна вызвалась помогать своему мужу в управлении фермой, она и покупала, и продавала.
Иной раз, ей удавалось удачным образом покрыть дефицит в основных фондах неожиданно откуда-нибудь поступившей прибылью.
Жена фермера рисковала, и часто пускалась на авось. Удача манила и все больше тянула ее. Она все больше и больше теряла дорогу в том лабиринте, где кроме умышленной скрытости, лжи и обмана ничего не было.
Бедная женщина мучилась и терзалась. И часто эти внутренние муки были настолько серьезны и невыносимы, что заканчивались для нее болезнью.
Задавленная тяжестью непосильного нравственного бремени, она бывало целые недели проводила в постели.
А ее муж, добряк и балагур, был слеп и не замечал в поведении жены ничего подозрительного. Он питал непоколебимую веру в женщину, которую боготворил. Но когда она, сломленная нервным припадком, слегла в постель, он не находил себе места от беспокойства.
Тогда, она переламывала себя и брала верх над тем, что казалось ей не более, как малодушием. Она гнала прочь от себя овладевшую ей слабость воли, и, в то время, пока в ее душе копилось мучительное чувство крайнего отчаяния, обычно имела мужество заставить себя улыбаться.
В деревне знали о ее расходах. Она не могла этого скрыть от посторонних глаз. Ее порицали и презирали за то, что она сорит деньгами и жалели Комбределя.
Так продолжалось три года! Это было ужасно,
