взимается 1 фунт за включение в число учениц, а также за книги и т. п. В курс обучения входят история, география, пользование глобусами, грамматика, письмо и арифметика, все виды рукоделия, а также другие виды домоводства, такие как шитье тонкого белья, глажка и др. По желанию производится дополнительное обучение музыке или рисованию за дополнительную плату 3 фунта в год.
Третий параграф требовал, чтобы родственники или опекуны заявили о желаемом ими виде дополнительного обучения для своей дочери, исходя из планов на ее дальнейшую жизнь.
Четвертый параграф указывал, какую одежду и туалетные принадлежности девочка может привезти с собой, и заключался следующим:
Ученицы должны одеваться одинаково. Они носят простые соломенные шляпки, летом – белые полотняные платья по воскресеньям и нанковые в другие дни; зимой – пурпурные шерстяные платья и того же цвета плащи. Чтобы обеспечить однообразие одежды, они должны внести дополнительно по 3 фунта на платья, пальто, шляпки, накидки и оборки. Таким образом, полная сумма, которую следует внести при зачислении за каждую ученицу, составляет:
7 фунтов – предварительная плата;
1 фунт – вступительный взнос за книги;
1 фунт – вступительный взнос за одежду.
Восьмой параграф гласил: «Все письма и посылки должны проверяться директрисой школы». Впрочем, это обычное правило всех женских школ: считается естественным, что учительница обладает подобным правом, хотя с ее стороны было бы неразумно слишком часто им пользоваться.
Нет ничего примечательного и в других правилах, копию которых мистер Бронте, несомненно, получил в то время, когда решил отправить своих дочерей в школу Кован-Бридж и в июле 1824 года доставил туда Марию и Элизабет.
Теперь я приступаю к самой трудной части своего рассказа, поскольку свидетельства, касающиеся описываемого предмета, разнятся настолько, что добраться до правды не представляется возможным. Мисс Бронте неоднократно говорила мне, что она не взялась бы писать то, что она написала о ловудской школе в романе «Джейн Эйр», если бы знала, что это место немедленно отождествят с Кован-Бридж, – хотя в ее повествовании не было ничего, кроме правды, о том, что она там видела. Она говорила также, что не считала необходимым стремиться в художественном произведении к той объективности, которая требуется в судебном разбирательстве: искать причины происшедшего, учитывать чувства учениц и стараться бесстрастно анализировать поступки тех, кто руководил тогда школой. Полагаю, она была бы рада возможности исправить слишком сильное впечатление, произведенное на читателей нарисованной ею живой картиной, несмотря на то что сама мисс Бронте всю жизнь страдала душой и телом от последствий того, что происходило в школе, и до самого конца сохраняла веру в необходимость говорить правду, и только правду.[3]
В основании этой школы большую
Многие читатели предыдущего издания этой книги решили, что я почерпнула сведения о пребывании мисс Бронте в Кован-Бридж от нее самой. Должна заметить, она говорила со мной об этом только однажды: это было на второй день после нашего знакомства. Помню, в тот день маленький ребенок не хотел доедать за обедом кусок хлеба, и мисс Бронте, наклонившись к нему, тихо сказала, что была бы рада в его возрасте кусочку хлеба. Когда мы – я не уверена, что именно я, – попросили рассказать подробнее, она отвечала сдержанно и нерешительно, по-видимому боясь, что разговор приведет к обсуждению ее книги. Она рассказала об овсяных лепешках в Кован-Бридж (такие же пекут в Уэстморленде), которые отличались от йоркширских лепешек на дрожжевом тесте, и потому она в детстве их ненавидела. Кто-то из сидевших за столом припомнил подобное детское отвращение, описанное в истории «ужасных вязальщиц из Дента» из «Книги выписок» Саути. Мисс Бронте слегка улыбнулась и добавила, что важны были не эти различия: беда состояла в том, что по вине неопрятной кухарки еду в школе дурно готовили, и потому она и ее сестры испытывали отвращение к пище. Она рассказала, как обрадовалась, когда врач признал мясо негодным и даже выплюнул его. Вот и все подробности, которые я от нее слышала. Мисс Бронте избегала говорить о личностях и даже ни разу не произнесла при мне имя мистера Каруса Уилсона.
Я не сомневаюсь, что в целом мои собеседники передавали мне верные сведения, – я имею в виду тех, кто сообщил и даже торжественно повторил пересказанное мною, – но ради справедливости я должна подтвердить, что, кроме только что описанного, ничего не слышала от нее по этому поводу.
