без женского магнетизма, дают о себе знать — и сердце начинает выпрыгивать из груди, и голова кружится, как у юноши. Давайте лучше вернемся к нашим историко-философским будням — поговорим о значении традиционных запретов в развитии свобод.
— С удовольствием. Этот вопрос меня всегда живо интересовал. Тем более что новая партия «Секешфехервара» уже прибыла из Вены.
— Великолепно! Я так сроднился с этим напитком, что уже и не представляю себе без него ни высокого полета мысли, ни глубокого проникновения в суть вещей…
— Похоже, придется в следующем году расширить плантацию черных груш… Слава богу, увеличение грушевого запаса у нас не табуировано ни законом, ни традицией.
— Ваша ирония, барон, мне понятна — трудно представить себе более противоположные друг другу понятия, чем запрет и свобода. У вас просто не было возможности на практике убедиться в их тождественности.
— Отчего же. Я прекрасно помню, как французская свобода уничтожила сначала пол-Франции, а потом и пол-Европы. Никакого позитива я в этом не разглядел.
Ну если, конечно, не считать таковым изобретение гильотины и превращение Сорбоннского университета в главный бордель страны.
Помнится, после взятия Парижа наш первый его комендант генерал Димитрий Евграфыч Остен-Сакен грозился разжаловать в рядовые каждого, кто будет пойман с поличным в этой самой Сорбонне, и особенно на кафедре вольтерьянства.
Были арестованы даже несколько бомбардиров, но, правда, им дали только трое суток гауптвахты: оказалось, они просто не расслышали комендантского приказа по причине своей профессиональной тугоухости.
Окончательно же все были прощены после того, как Димитрий Евграфыч понял, что бедняги просто перепутали сей парижский университет с ординарным публичным домом.
Тем более что и пробыли офицеры в нем совсем недолго, поскольку, не найдя там ни одной приватной комнаты, они были вынуждены отправиться на поиски более приличного места для отдыха.
Мы, слава богу, стояли тогда в Фонтенбло в двадцати верстах от Парижа, а тамошние заведения имели незапятнанную репутацию.
— Ваши истории, барон, всегда поражают меткостью выстрела и точностью определений. Тем не менее, я попробую прояснить мою позицию по этому вопросу. То, о чем вы сейчас рассказали, вполне укладывается в мою концепцию понятия о прогрессе.
— По поводу вот этого озвученного термина. Не могли бы вы его пореже произносить вслух?
Или хотя бы видоизменить, например, убрав какую-нибудь букву: получится вполне прилично — «рогрес». Или в середине и в конце, чтоб совсем никто не догадался. Например так: «пр-гре». Мне кажется, так будет значительно лучше.
— Вам неприятно слышать его исконное звучание?
— Тут дело не в высокой эстетике. Я не знаю почему, но, когда кто-нибудь поблизости, даже случайно, произносит этот эвфемизм вслух, мне даже под новый китель невесть
