больше. Утром за ней придёт Ярополк, он заберёт её с собой, уведёт прочь из княжеских покоев. Дара попросит найти ей избу, где она сможет мирно жить с сестрой, где никто не посмеет перешагнуть их порог. Она узнает такие заклятия, создаст такие обереги, которые никого близко к ней не подпустят.
Темнота бередила воображение, и в каждом углу виделся женский силуэт. Перед глазами замелькали белые пятна.
– Это сон, – прошептала Дара в отчаянии. – Это всё только сон.
И тут над окном что-то стукнуло.
Тук!
Тук!
Ещё раз, ещё. Всё чаще и быстрее, всё громче и сильнее.
– Ты обещала свою жизнь мне.
– Ты отдала её нам, – подхватили ветра.
– Заплати своей жизнью или чужой.
– Жизнью.
– Отдай мне Хозяина леса. Отдай мне его силу, и я отпущу тебя.
– Отпущу-у-у…
– Не трону сестру, не отниму деда, пощажу князя, не заберу сокола.
С губ сорвался судорожный всхлип.
«Забери его, забери Милоша, только не трогай меня», – хотела закричать Дара, но не посмела. Слова могли иметь слишком большую силу.
Если бы только было чем разжечь огонь в печи, если бы пламя в крови лесной ведьмы оставалось по-прежнему ярким, то мороз не посмел бы рваться внутрь, он держался бы вдалеке, за городом, у реки и кладбища, где ему и место.
– Я не хочу обижать тебя, Дара, не хочу обрезать твою нить раньше времени. Но ты обещала мне жизнь, свою жизнь, – голос качался на ветру, звенел сосульками, что нависли под крышей, стучал в ставни комьями снега. – Ты сама пришла ко мне, сама надела оперение. Ты поклялась, Дара. Но я помилую тебя, помилую, если ты отдашь мне жизнь лесного духа.
Дара повернула голову к окну.
Она через силу разлепила губы. Слова рождались с невыносимым трудом, через боль:
– Как… убить… лешего?
Снег дробью забил в ставни. Ветер прошептал:
– Когда он будет перерождаться… Позови меня… Подпусти… Я заберу его…
Где-то сверху, над чуланом, где заперли Милоша, пели женщины тихо и тоскливо, как принято петь все ратиславские песни.
Приглушённый звук пробивался сквозь деревянные перекрытия и ломался, теряя значение слов и чистоту звуков, и оттого эта печальная песня казалась до боли похожей на ту, что пела когда-то давно его мать.
Он редко вспоминал о ней, об отце и сестре.
Раньше, когда Милош только пришёл в дом Стжежимира, то не забывал их ни на день, ни на миг, каждую ночь во сне видел обжигающий воздух и взвивающийся к небу пепел, каждый раз снова и снова он оказывался в разрытой могиле, куда скидывали тела, и рыдал отчаянно, пытаясь вытащить из-под незнакомого чародея тонкую руку матери. Он просыпался и рыдал до хрипа, пока Горица качала его на руках. Он до сих пор помнил смрад, который разнёсся по всему городу. Тела не успевали сжигать, и Совин так
