на этом все, – сказал он. Все разом встали. Миссис Стивенс и Мэри пошли на кухню мыть посуду. Дик поднялся в свою комнату собирать вещи. Эрни дремал на диване, а его ведерко и лопатка ждали утра в углу.
В комнате уже темнело, но мистер Стивенс не стал включать свет. Он стоял на коврике спиной к камину, широко расставив ноги и глядя в окно на угасающий закат.
Потом он подчеркнуто неспешно двинулся из комнаты по коридору к двери, вышел на улицу и, обогнув дом по боковой дорожке, отправился в сад. Туда можно было выйти через французское окно, но он предпочитал другой путь: если бы он открыл окно, Эрни или Пушок пошли бы следом, а он хотел побыть один, чтобы насладиться последним сумеречным часом самого счастливого вечера в году.
Глава III
В сумерках сад выглядел лучше всего. Резкие очертания окружающих предметов сглаживались, становились мягче. В это время Железнодорожная насыпь за низким забором представала почти что зеленым берегом канала, а телеграфные столбы – стройными тополями, окаймляющими поросшую травой дорожку вдоль воды.
Сад номер двадцать два на Корунна-роуд был не слишком велик. Как и другие сады по соседству, он был шириной в шестьдесят футов и длиной в сто восемьдесят – от парадных ворот до забора со стороны железной дороги. Но в сумраке его границы как будто раздвигались и смутно напоминали увитые плющом стены винного цвета, которые очень нравились мистеру Стивенсу.
Он остановился на лужайке, снова зажег трубку и аккуратно затушил спичку, воткнув ее головкой вниз в траву. Свежо и прохладно пахнуло влажным дерном. Над железной дорогой еще брезжило слабое свечение, но наверху небо уже потемнело, и на нем появились звезды.
Со стороны насыпи донесся слабый рокочущий звук – ту-ду, ту-ду, – возвещающий о приближении поезда.
Звук этот стал громче, захлестнул его бешеной волной, пронесся мимо и растаял вдали. За поездом взвился и мягко спланировал вниз клочок газеты – темное пятнышко на фоне угасающего заката.
Когда мистера Стивенса окружили гул и грохот, на его лбу пролегли морщинки, но, когда все стихло, они разгладились. На мгновение перед его глазами пронеслись ярко освещенные, заполненные людьми вагоны. Раздался гудок, и все опять умолкло. Казалось, с наступлением тишины темнота внезапно сгустилась на целый тон.
Мистер Стивенс вытащил трубку изо рта и полной грудью вдохнул вечерний воздух. Прохладный, свежий воздух – именно таким он будет дышать весь день напролет в течение целых двух восхитительных недель. Он уже чувствовал себя лучше: легкие освобождались от затхлости рабочего кабинета, а ноги, казалось, набирались сил для ходьбы по холмам.
Не то чтобы мистер Стивенс был чересчур сентиментален – пожалуй, не больше среднего. Просто он научился оживлять серые будни, раскрашивая в календаре красным любой мало-мальски достойный этого день.
Он делал это совершенно интуитивно, совершенно неосознанно, потому что уж кто-кто, а он-то ни за что бы не счел свою жизнь серой. Пожалуй,
