помню уже, где и когда я все это прочитал, да оно и не важно теперь. Благодаря действу (или злодейству?) Штерна передо мной разом образовалось как бы два Лермонтова. Первый – тот, что жил в прошлом моей родной реальности и погиб одним летним дождливым днем тысяча восемьсот сорок первого года. О нем уже написаны книги, сняты фильмы, его творчество изучают в наших школах. С ним все ясно. Зато не ясно со вторым Лермонтовым. Второй – другой. Второй каким-то неясным пока образом остался жив и ныне вместе с экипажем «Паллады» (двести пятьдесят рублей за загранпаспорт уплачены) бороздит моря и океаны. Кто он? Как избежал (или не избежал?) роковой для себя кавказской дуэли? Стал ли известен своим творчеством или понял, что стихи служат плохую службу военному человеку? Вопросы есть, ответов – нет. Как и воспоминаний, способных пролить свет знаний на тьму неизвестности. И это паршиво. В случае с Мишкой Власовым я изначально имел доступ хотя бы к каким-то «файлам памяти», а тут практически все «диски» девственно чисты.
Разве что на помощь приходят внешние наблюдения и сны. Именно сны. Если, конечно, так можно их назвать. Все дело в том, что каждый раз, когда Лермонтов погружался в царство Морфея, я моментально оказывался в каком-то сизом тумане, а затем передо мной начинали проноситься картины прожитого. Не моего, а Михаила Юрьевича. Детство, юность, отрочество, зрелость…
И пока в «свободном доступе» лишь несколько обрывков, раз за разом сменявших друг друга в нескончаемом хороводе. Я уже видел Кавказ, где маленький Миша с бабушкой идут по базару целебного Горячеводска и встречают грузинку-гадалку. Смотрел на Петербург, где юнкер Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров Маешка (прозвище Лермонтова из-за сутулости и злоязычия) на пятничных занятиях, одевшись в белую рубашку с белыми же перчатками, яростно бьется на эспадронах с Мартышкой (это так Мартынова там обзывали). Еще я снова видел горы. Не кавказские, а… Карпатские. Все те же знакомые, надоевшие мне до невозможности Карпаты, но не тысяча девятьсот пятнадцатого года, а за шестьдесят шесть лет до этого. Венгерское село с бивачными шалашами и кострами, у которых возятся наши солдаты. Чуть поодаль отдыхает ватага казаков, сидя под шатрами из бурок и плащей, развешанных на козлах из составленных пик. Кони пасутся, пушки стоят, часовые не спят, барабаны готовы к походу, белье сохнет. На здешней длинной повозке (иначе форшпан) лежат раненые ландштурмисты. Лермонтов подходит к одному из них, видит у него десять ран: подбородок перерублен, шея проколота пикой, рука прострелена пулей. Наш гусар, каким-то образом переживший отметку «1841», спрашивает раненого на польском (когда только выучить успел?), не нужно ли чего тому.
В ответ: «Убирайтесь к черту!»
Но Лермонтов не обижается, тянет невежде крынку холодной воды. Поляк воду жадно выпил, но не поблагодарил. Зря. Его соратник по несчастью куда более кроток и сговорчив. Безропотно слушает едкие замечания наших солдат:
«– Так вот они, голубчики!
